Сергей Коколов «…НЕ ГАСИТЕ СВЕТА» Памяти Ильи Тюрина

Вступление

Маленькие буквы в названии эссе об Илье Тюрине. Троеточие впереди — символ самовольно убранного «Но», или символ чего-то большего? Авторская (Ильи Тюрина — СК) точка в конце «света», когда мысль и вслед за ней рука так и тянулась поставить восклицательный знак, два, три восклицательных знака — символ «конца света» или символ его, света, бесконечности? В чем истина Ильи Тюрина? Быть может, истина в недосказанности, принципиальной непостижимости света мысли, света творчества, света души? Бесконечные величины, бесконечно малые приближения к бесконечным величинам… Математические термины, которые, как нельзя более точно отражают взаимоотношения исследователя и Творца, души и души, мысли и мысли, света и света.

Мое самовольное троеточие (символ начала пути к Илье, начавшегося, на самом деле, гораздо раньше), вместо Его «Но», Его точка, означающая, как это ни парадоксально, бесконечность света: и «губы сказавшие „Amen“» — Его губы: или губы Его матери, Ирины Медведевой? Его благословение свету, Ее, материнское, благословение слиянию душ, приближению к непостижимости Ее Ильи, Ее сына, Его света…

Впереди у Ильи вечность. Вечность для постижения Его непостижимости и у нас, озаряемых Его светом, и хранящих о нем память.

Amen!

Случайная (?) встреча

Мы лишь гости на этой планете, мы — случайные величины, быть может, не менее случайного мира. Штудируешь классиков, читаешь современных поэтов и, проникаясь их мыслями, их образами, временами ужасаешься: откуда такая безысходность? Неужели и в самом деле «Он (Бог- СК) создал нас без вдохновения, и, полюбить, создав, не мог?»^[1] Неужели мы «птицы, не вьющие гнезд»^[2], и нам лишь остается «назвать дерьмом себя и плыть»^[3] по стихийной реке жизни, в которой, по понятным причинам, нам не суждено утонуть?

Но все дело в том, что мы тонем, и, увы, слишком рано лучшие из нас. Выходит, не все так печально, и, хочется верить, что мы капли, растворенные в реке жизни, а, как известно, «капля остается мерой стихии этой и любой»^[4].

Пусть мы находимся не в едином пространстве-времени, и многие уже просто «вне», мы — едины, мы — неотделимы друг от друга, мы связаны невидимыми духовными нитями, как связаны мать и дитя, душа и тело, слово и мысль.

Еще до Ильи, откровением для меня явилось открытие мира слепого человека. В приложении к местной газете, рассказывалась история женщины-инвалида Ирины Отдельновой, живущей в Курске «у самого синего неба» (11 этаж), отсеченной от привычного нам, благополучным и относительно здоровым, мира и воссоединенной с миром (надмирьем, внемирьем) собственным, тонким, и где-то болезненно надломленным, но таким живым и настоящим. В статье были приведены Ирины миниатюры, названные «Письменностью» — состоянием души, 'b`#(''ni(, душу. От Ириной «письменности» (чудо? данность?) шел свет. «Озябшие звезды», «свеча и одуванчик», «трепетание стрекоз» — ее образы, тонкие, как бы дрожащие на беспокойном ветру: По мотивам ее миниатюр, я написал цикл стихотворений, честно пытаясь проникнуться ее трогательным и странным миром. Получилось (звучит как приговор самому себе) — нечто, подобное грубому прикосновению безжалостных пальцев к нежным лепесткам бабочки — бабочка потеряла легкость и не смогла взлететь… Но! Бабочка не умерла. Ирина душа отыскала уголок в моей, а значит — случилось проникновение…

Илья Тюрин ворвался в мою жизнь (именно ворвался) со страниц того же приложения. Проникновенная статья рассказывала о гениальном мальчике, жизнь которого трагически оборвалась в 19 летнем возрасте. Впрочем, до статьи я добрался гораздо позже. «Вначале было слово» — поэтическое слово Ильи Тюрина. С его «Письма» начался мой путь в его мир, в его проникновенность. Я заболел его стихами. Заболевшая душа подобна набухающей по весне почке. Процесс ее роста стремителен, болезненен и… неотвратим.

Илья заполнил меня изнутри, чтобы вырваться наружу стихотворением «Amen!» и сотней оттенков в картинах других, написанных, кажется (!), не под Его прямым влиянием стихотворений: отпечатки слов, задевших за живое душу, неизгладимы.

…Стихотворение «Amen» появилось на страницах местной газеты. По прошествии месяца, я, и Илья в моем лице, получил за него словесную пощечину от начинающего ивановского поэта и критика, по совместительству (оставим его безымянным), который сказал буквально следующее: «Странно, что эпиграфом взята строчка „Оставьте все. Оставьте день — для глаз. Его конец — для губ, сказавших „Amen““»^[5]. На вопрос «почему?», молодой критик ответил, что соседство слов «конец» и «для губ» вызывает вполне определенные эротические (sic!) ассоциации.

В кромешной тьме, свет особенно ярок. Нимб Ильи засиял для меня с новой силой. Однако, я понял, что Илье увы, не суждено быть принятым и понятым всеми поголовно и безусловно, потому что его поэзия требует болезненной работы души.

«Нельзя сказать, что он пишет для всех, но подобное невозможно в принципе — так что здесь мы его оправдаем».^[6]

Перекресток

Моей матери не стало, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Сказать, что ее смерть была для меня шоком, значит не сказать ничего. Мой внутренний мир сжался до четырех стен комнаты в малосемейке: в середине ее стоял гроб, в гробу лежал мертвый родной (два страшно сочетаемых слова) человек. Высокопарные слова иголками входили под кожу, рыдания родных и близких разрывали черепную коробку: Я почти не плакал, моя печаль гнездилась внутри, и как голодный птенец то и дело требовала пищи. Тогда я в первый раз умер (дай Бог, что второй была смерть физическая) вместе с ней, моей мамой, чтобы воскреснуть к новой жизни, многое (и многих) простив, но не себя: И теперь, по прошествии многих лет, «в белом венчике из роз»^[7] впереди меня шествует моя боль.

Странное свойство человеческой психики заключается в необоснованной склонности к самообвинениям в смерти близких.

B стихах я сотни раз возвращался (и возвращаюсь!) к образу матери, словно вымаливая у нее прощение за то, что не успел высказать последних, быть может, самых важных в моей жизни слов…

Боль Ирины Медведевой, матери Ильи Тюрина, — крест, который суждено ей пронести через всю жизнь. Траурный август 1999 г. — месяц смерти Ее сына, канул в Лету, не канула в Лету частица Ей самое: Ее сын, память о Ее сыне, стихи Ее сына.

«С любимыми не расстаются, всей кровью прорастая в них»^[8], слишком много в них от нас самих.

Судьба бросает через время и расстояния навстречу друг другу родственные