входили с улицы через двери, какие можно увидеть в барах в ковбойских фильмах. Жара стояла ужасающая: было такое ощущение, будто входишь в баню. Но выбора нет: либо остаешься в пыльном и раскаленном от солнца квартале, сознавая свое ничтожество и бедность и задыхаясь от отвращения, либо платишь, играешь в бильярд, пьешь холодное пиво, а самое приятное — никакой тебе пыли.

Как только входишь в это заведение, сразу же слышишь мелодичный стук бильярдных шаров. За первым столом, как всегда, играет Эль-Курро, лучший игрок в карамболь от одного, двух, трех или четырех бортов. Играет он сосредоточенно, не обращая внимания на шум. По его рукам, лицу, спине тоненькими струйками стекает пот. После каждого удара он отпивает глоток пива, бросая вызов какому-нибудь спорщику или же расправляясь с новичком.

Лесама, стоя за стойкой, снисходительно, но без тени улыбки на лице всегда искоса наблюдал за игрой Эль-Курро. У других столов стоял невообразимый шум, и звуки ударяемых шаров тонули в восторженных криках играющих.

На потолке висел вентилятор с четырьмя лопастями, однако, как бы сильно лопасти ни вращались, не ощущалось никакого дуновения ветерка. В заведении Лесамы было жарче, чем на улице, стоял невообразимый шум, в нос ударял резкий запах пота.

Мы с Леонелем Ругамой очень любили беседовать, но не в таверне Прио, где было слишком многолюдно, и не в бильярдной Лесамы. Нам не хотелось бродить по улицам и разговаривать на солнцепеке и ничего не оставалось, как пойти в парк и усесться прямо на траву в тени деревьев.

Леонеля всегда отличала целеустремленность, и с годами это его качество стало основной чертой характера. Леонель учил меня быть мужчиной, но не в смысле обладания мужскими достоинствами, а в том смысле, что мужчина — это человек, на которого возложена историческая ответственность и который должен без колебания, без остатка отдать жизнь во имя счастья других людей. Кумиром Леонеля в то время был Эрнесто Че Гевара, погибший всего несколько месяцев назад. Так вот Леонель мое политическое воспитание строил на том, что я должен понимать, какая ответственность возложена на человека, если он поставил перед собой цель вырвать другого человека из бедности, эксплуатации и помочь ему стать настоящим революционером. Конечно, он рассказывал мне и о марксизме, о котором я уже немного знал из брошюр, прочитанных мною еще в университете. Леонель был марксистом-ленинцем и ярым противником клерикалов. Помню, как он, нахмурив брови, сказал однажды студентам, участвовавшим в дискуссии: «Нужно быть как Че… быть как Че… быть как Че». Его движения, жесты и сами слова, в которые он вложил весь душевный запал, надолго запомнились мне. «Быть как Че… быть как Че… быть как Че…» — неустанно повторял я про себя. Разумеется, сначала я не представлял себе, какое воздействие окажет на меня эта фраза позднее. Вскоре после этого я стал внимательно изучать труды Че Гевары. Мною вдруг овладела прекрасная мысль, и мне нисколько не стыдно говорить об этом: я знакомлюсь с жизнью Сандино и становлюсь его последователем через Че Гевару, потому что понимаю — чтобы жить в Никарагуа и быть похожим на Че Гевару, нужно непременно быть сандинистом. А в Никарагуа — единственный путь к победе революции.

3

Итак, я начал заниматься революционной деятельностью и всецело был поглощен ею. Я походил на ребенка, которого впервые отвели в школу и именно в этот день пришел конец всем его детским шалостям, ибо на него легла определенная ответственность. Когда ты включаешься в деятельность Фронта, с тобой происходит нечто подобное, но уже на другом уровне, и здесь речь пойдет не просто о счастье, потому что если в тебе пробуждается сознательность, и если, как говорил Че Гевара, организация, в которую ты вступаешь, революционная, и если революция подлинная, то ты либо придешь к победе, либо погибнешь. Как только ты включаешься в деятельность революционной организации, объем работы и ответственность постоянно возрастают, и ты словно попадаешь в водоворот. Подыскиваешь дома для подпольщиков, помещения для собраний, для складов, организуешь «почтовые ящики», подыскиваешь автомашины, механические мастерские. Одним словом, я стал делать все, что мне поручали и что, как казалось мне, я обязательно должен был сделать. В тот момент еще не существовало четкой структуры организации подполья, но работа, которую проделывал каждый человек, была крайне важной — создавалась основа для последующей работы. В Леоне Фронт представляли лишь Леонель Ругама, Хуан Хосе, Эдгар Мунгия и Камило Ортега. При этом важно помнить, что времена действительно были тяжелые, особенно после кровавой бойни в Панкасане. Думаю, что для любого человека в то время принять решение вступить во Фронт считалось исключительным шагом. На решение вступить или не вступить во Фронт в то время большое влияние оказывала противоречивость информации, которой мы располагали. С одной стороны, противники Фронта говорили, что Фронт — это просто небольшая кучка людей, а с другой — мы сами были свидетелями того, что на улицах часто разбрасывались листовки, появлялись они и на стенах домов, а по радио передавались сообщения о нападениях на гвардейцев. Конечно, все это наводило на мысль об активной и широкой деятельности Фронта. Так или иначе, все с напряженным вниманием следили за любыми сообщениями о Фронте.

Я шел к обедне в кафедральный собор лишь затем, чтобы послушать, как люди на паперти обсуждали последние новости, едва заканчивалось богослужение. Это были те же самые комментарии и реплики, которые обычно слышишь на стадионе перед матчем или у дверей здания университета, в механических мастерских, в парикмахерских, когда, стоя за соседним креслом, парикмахер обсуждает с очередным клиентом события дня. Слушая их, я думал: «Знали бы они, что я тоже участник Фронта». Во всем этом есть один весьма интересный момент. Дело в том, что вооруженные действия каждой революционной группы, идущей в авангарде революционного процесса, не только сплачивают массы, но и укрепляют их моральное состояние, закаляют бойцовские качества революционера… И явление это настолько многогранно, что необходимо глубоко прочувствовать его, чтобы понять до конца.

Пропаганда, всколыхнув массы, со всей силой обрушивалась на нас, и в определенный момент мы сами думали, что Фронт — могущественная организация. Опасность не казалась нам слишком серьезной. Мы могли мечтать, ни в чем себя не ограничивая. Я бы даже осмелился сказать, что подобное чувство было свойственно большинству из нас. И то, что семейство Сомосы правило страной целых 45 лет, и