Сергей Коколов AD ABSURDUS (Две новеллы)

Что наша жизнь? Абсурд!

1. ЛЕТАРГИЧЕСКИЙ СОН (Новелла для детей)

Один молодой человек, назовем его хотя бы Михаилом, однажды уснул и не проснулся!

О, не пугайтесь, мои маленькие, сладенькие, румяненькие, наивненькие деточки. Он не умер. Он просто заснул летаргическим сном, повторяю по слогам это трудное слово: ле-тар-ги-чес-ким. Запомнили? Ну и умницы.

Кстати! Я полагаю, что милые дети будут нашими собеседниками не более получаса. Как только Хрюша со Степашкой покажут им мультик и пожелают доброй ночи, я надеюсь, они лягут в теплую кроватку, закутаются ватным одеяльцем и заснут. А пока слушайте!

Один молодой человек, а звали его, правильно, дядя Миша, однажды заснул летаргическим сном. Летаргический сон — это когда человек спит, спит, спит и не просыпается.

Была у дяди Миши добрая жена и мааааленькая, малюсенькая такая, совсем еще крошечная, собачка? Почему собачка? Я хотел сказать — дочка. Что?

Собачка интереснее? Ну, будь, по-вашему, м-м-милые детки! И жена и… дочь то есть, собачка очень любили дядю Мишу.

— Ааах! — воскликнула жена, — Что ж ты заснул, проклятый! Кто ж нас теперь кормить будет?

— Гав! — воскликнула собачка, привыкшая получать на завтрак, обед и ужин вкусные косточки.

А дядя Миша, спит себе и в ус не дует.

Созвала тогда добрая жена всех мужнинных родственников, и говорит:

— Раз, муж кормить меня не может, то буду я у вас на иждивении пока суженный мой, ряженный, не проснется.

Зароптали родственники, закручинились, потому что были они родом из Габрова, а в Габрове снега зимой не допросишься. Позвали они маму жёнину, и говорят хором:

— Бедные, мы бедные, и самим-то есть нечего, а тут еще жена родственника нашего, седьмой воды на восьмом киселе, на иждивение просится. И это при родной-то матери!

— А она мне и не родная! — воскликнула мать ейная.

— Это как это? — возмутились родственники.

— Гав-гав-гав? — не поняла собака.

— Что!? — мягко спросила дочка, упирая руки в боки.

— Эту тайну я хранила тридцать лет и три года, — ответствовала не мать ейная. — Лежала я, значится, на печи, и силенок в ноженках не было. И зашел тут в избу мою дед старый-престарый и попросил воды испить. Рада бы, говорю, да ноги не слушаются. А он и отвечает: «Вставай красавица, пора!» И еще что-то о крейсере прибавил. Странный такой дед, наверное, марксист. Встала я, пошла, подняла бочку с водой. И тут обуяла меня жажда смертная. И выпила я всю воду из бочки. Глядь — а бочка-то опять полная. Снова я из нее всю воду выпила, а она опять полная. «Нет», — думаю, — «Не марксист дед!» А деду, вижу, пить хочется. Ан, нет, думаю. Не получишь ты у меня воды… И все пью себе и пью… Так и высох дед на моих глазах: я его теперь вместо швабры использую. Удобная в хозяйстве вещь получилась!

— А причем здесь дочка? — удивились родственники.

— Теперь о дочке! А что о дочке? (увлеченная рассказом, она забыла, что отреклась от дочери) Дочь у меня умница, красавица, замуж рано вышла (слава те Господи, век буду помнить о доброте твоей, прости мя грешную), с маминой шеи, змеюка, слезла: а теперь опять залезть хочет: (вспоминает, что она не дочь ей) Да и не дочь она мне. Дело-то как было…

Стоял себе, стоял высохший дед в виде швабры в углу. Год стоял, два стоял, три стоял: А тут собачка прибежала:

— Гав-гав! — обрадовалась собачка.

— У ты моя умница! — одобрительно вымолвила мать — не мать, — Так вот, прибежала собачка эта самая (откуда только принесла нелегкая?) и стала углы в доме метить. Ожил тут дед и говорит: «А давай-ка мы с тобой, старая, состругаем ребеночка!» И сказала я ему: «Стругальщик, тоже мне, нашелся! Стругай, коль полено найдешь», а я полежу на печи, бок погрею. Взял тогда дед полено и стругать начал. День стругает, два стругает, три стругает: от полена уж ничего и не осталось. Но все ж, состругал, подлец, доченьку ненаглядную, змеюку подколодную, состругал, да весь и высох…

— Выходит, во всем виновата собака! — обрадовались мужнины родственники. — Ей-то ее и кормить!

Заскулила собака, опечалилась, ниже лап буйну голову повесила. Но делать нечего. Побежала в лес она дремучий, отыскала волка тощего. А тот уж на последнем издыхании. Оголодал, серенький. И говорит собака ему.

— Что ж ты, серый волк, не весел, весь зеленый, словно плесень?

Почему и чем им должна была помочь заграница, собака не знала, волк тоже, однако, на последнего эти слова произвели неизгладимое впечатление.

Убежала собака, и пополз за ней волк, так как от голода еле ноги таскал, а путь был не близок не далек, три версты и те с гаком. Дополз он до амбара за пять минут до полуночи. А рядом с амбаром жили курицы, вертлявые и обжористые. Вышла одна из них на улицу свежим воздухом подышать, да себя местным петухам показать, которые, впрочем, уже спали. А тут серый волчище на последнем издыхании. А надо сказать, что любила курочка червячков, особенно одного.

Кстати о червячке. Жили-были, значит, курицы. И жил был червячок.

Все курицы за ним охотились, не для того, чтобы поймать, а так, ради спортивного интереса, потому что червячок занимался марафонским бегом, каждое утро делал зарядку, и поймать его было невозможно. Звали червячка Ваней. Соберутся вечером куры, и давай кудахтать. «Я сегодня, Ваню, в попу клюнула!», — хвасталась одна. «Да ну! Брешешь!», — завидовали другие. «А я, а я!» — принималась третья — «Его сегодня ловила-ловила, ловила-ловила…».

«И…» — взволнованно вздыхали куры. «И… не поймала!».

Курица, которая хоть раз не погонялась за Ваней, считалась не