он сыну.
Весь перерыв Георгий Родионов разговаривал с футболистами «Октября». Он упрекал их за неслаженность в игре и за излишнюю горячность, советовал «держать» игроков противника.
Во второй половине норвежцы стали играть напористее. Они все чаще и чаще прорывались к нашим воротам. Было видно, что Матвееву приходится трудновато. Он прыгал, падал и под одобрительные выкрики и аплодисменты брал мячи мертвой хваткой.
Между тем игра подходила к концу, и над командой «Октября» нависала угроза проигрыша с «сухим» счетом. И вдруг всех удивил — кто бы вы думали? — Костя Чижов. Матвеев выбил мяч далеко на середину поля. Мяч был принят матросом Якимовым и стремительно передан Павлику Жаворонкову. Радист ловко обвел полузащиту норвежцев и ударил по воротам. Зрители ахнули — мяч угодил в стойку ворот и отскочил. И тут подвернулся Костя Чижов. Может быть, случайно, но Костя так ударил по мячу, что тот влетел под планку и затрепетал в сетке.
Я хотел броситься на поле обнимать Костю, но боцман удержал меня. Впрочем, и сам Иван Пантелеевич от радости и восторга едва сидел на скамейке.
Оля и Галинка неистово аплодировали Косте.
Международная встреча так и закончилась вничью со счетом 1:1.
Команды поприветствовали друг друга. И в это время наш боцман вышел на середину поля и торжественно передал Павлику Жаворонкову, капитану команды, букет цветов. При этом он тихо, чтобы не слышали посторонние, пробурчал:
— Хотел козам отдать, да ладно уж…
Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины глазки…
Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня:
— А что если я их тоже подарю?
— Кому?
Костя решительно подошел к капитану команды «Луизы» Карлу Свенсену и подал ему цветы. Норвежец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион.
— Это на дружбу! — сказал Костя.
— Спасибо, — сказал норвежец и повторил: — На дружбу! Хау хапи ай ам!
— Он говорит, что очень счастлив, — перевел Павлик Жаворонков.
Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и втайне завидовал ему.
Когда мы возвращались на «Октябрь», Иван Пантелеевич все время шел с Костей и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не уронят честь команды советского парохода.
А через час я снова слышал ворчливый голос боцмана, раздающийся со спардека:
— Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе «Октября»?! Я тебя в одну минуту приучу к порядку.
Эти слова относились к Косте Чижову, который нечаянно обронил на палубу кусок пакли.
Глава девятнадцатая
ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА
Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загорелый, могучий и застенчивый.
— А где Илько? — спросил Григорий.
— Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову.
Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам.
Лесник любовно оглядел своего питомца.
— Ну, моряк, когда у тебя отпуск? — спросил он, усаживая Илько на стул. — Поедем ко мне! У меня теперь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горшками и ухватами дел больше не имею.
Мама расставила на столе посуду и разлила по тарелкам уху из свежих, привезенных дедом окуней.
— Ох, — воскликнула мама, — я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим!
Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика.
— Вот за это спасибо, Татьяна, — сказал дед. — Невестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку!
Григорий выпил стаканчик, потом — второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед.
— Достаточно, — сказал он, отодвигая стаканчик. — Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую.
— Ну-ну, — согласился дедушка. — Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах.
Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу.
В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля?
На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву.
Я остановился и тихо сказал:
— Здравствуйте.
Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные.
— Вы знаете, Оля заболела, — сказала она и вдруг отвернулась.
— Заболела? А где она?
— Дома… лежит. До свидания! — И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро отошла от меня.
— Постойте! — крикнул я, но она не обернулась.
Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.
Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.
Оркестр в саду играл задорную «Венгерку». Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девушки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!
…Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день «Октябрь» снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.
Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле записку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли.
Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у ворот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.
Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроившись у кухонного стола, принялся за письмо.
«Оля! — написал я. — Галя сказала, что ты заболела. Что с тобой — меня это очень беспокоит…»
Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.
«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов».
Конверта у меня не было, и я свернул записку пакетиком, подобно аптекарскому с порошками.
Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:
— Дима! Где ты?
«А если попросить Ильке?» — подумал я и крикнул:
— Илько, иди-ка сюда!
— Что ты там делаешь? — спросил он, выходя на крыльцо.
— Илько, — сказал я тихо. — Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.
— Если нельзя, то