как работает природа, а?
Поведав мне имена «малышек» (я прилежно записала клички в блокнот), Гёрни принялся листать альбом, называя по именам доселе безымянных для меня кошек и котов. От этого животные словно оживали — во всяком случае, для их создателя. Черный, с белыми носочками — Минг, кот с невероятно прозрачным зеленым взглядом и роскошной шерстью, что на груди свалялась в пару колтунов. Трехцветная Юли с круглым подбородком и желто-зелеными, как у совы, глазами. Стэн и Олли, пушистые, будто одуванчики, в своих черно-белых смокингах. Один из них был явно упитанней другого, но оба так очаровательно нетвердо держались на лапках, и ушки у обоих были такими крошечными, что всем своим прелестным видом котята словно умоляли взять их к себе домой. Клички сыпались одна за другой, все сразу и не припомнишь (хорошо, что в моем блокноте оставалось еще много пустых страниц). Но стоило кошкам получить имена, я больше не могла воспринимать их просто как очередное украшение катцевских рекламных плакатов… Например, как только я узнала, что Юли — это Юли, она сразу стала настоящей кошкой, обладающей личностью и биографией… Что в детстве она отличалась буйным нравом, вечно влипала в разные истории, вертелась юлой, гонялась за своим хвостом, пока не становилась похожей на флюгер в ветреную погоду. На секунду кошки Гёрни стали для меня чем-то большим, нежели союз краски и воображения. Они превратились в полотна, подобные тем, что создают настоящие художники с холстами, мольбертами и палитрами, ну или же прирожденные творцы рекламных афиш, которым для работы не нужны трафареты, что делят плакат на сектора.
Я загрустила; печально, что тому репортеру не удалось ухватить саму суть трудов Гёрни. Этого «мальчишку» интересовало лишь то, как давно старик рисует.
Глядя на последний увеличенный фотоснимок из альбома, он смущенно пробормотал:
— Знаете, это все слишком большая честь для меня… будто я один из тех пижонистых художников, что висят в галереях, а не простой работяга. Не подумайте, это все очень приятно, конечно… просто… ох, ну, не знаю. Так чудно глядеть на них всех вместе в одной книге. Я привык видеть их там, где им и полагается быть — на воле, ну и все такое. Будто всех моих дворовых кошек вдруг разобрали по домам.
Я не нашлась, что ответить. Очевидно, что Гёрни был достаточно проницателен, чтобы понять: его работы — это и правда произведения искусства. Да, красиво выражаться он не умел; вполне вероятно, что и образования не получил никакого, но уж невежественным назвать его было никак нельзя. И он, судя по всему, был в замешательстве. С одной стороны, в его время работой называли то, за что платят деньги, и точка. С другой — телеинтервью и мои попытки сфотографировать плод его трудов говорили о том, что он делал нечто особенное. Он не мог до конца примириться с мыслью, что столько шума раздувают из-за того, что для него самого было попросту способом заработать.
Я осторожно подняла с его колен альбом и положила на сиденье между нами, а затем сказала:
— Могу понять, что вы чувствуете. Я занимаюсь рекламной съемкой, фотографирую различные товары для клиентов, и, когда меня хвалят за удачную композицию, ну или за что-то еще, мне становится странно. Я ведь всего лишь посредник между продукцией и потребителем…
Пока я говорила, взгляд водянисто-голубых глаз Гёрни шнырял по окрестностям, и на секунду я испугалась, что он потерял интерес к моим словам. Вместо этого он удивил меня, сказав:
— Мне кажется, Приятель больше не робеет перед вами… Солнце светит уже целую минуту.
Я выскочила из машины и расположилась напротив сарая: как и сказал Гёрни, Приятель больше не стеснялся меня. Во всем своем великолепии красовался он на выцветшей от солнца стене. Забавно: хотя буквы рекламного объявления уже почти все облупились, можно было разглядеть почти каждый волосок на кошачьей спине.
А за моей спиной, шумно прихлебывая содовую, Хобарт Гёрни повторял, как мог бы любой другой старик из любого другого селения:
— Не извольте сомневаться, мой Приятель больше не робеет…