Что же касается пения, то цикады — самые громкие певцы среди насекомых. Некоторые из тропических цикад стрекочут настолько громко, что, по выражению путешественников, их песня напоминает визг автоматической пилы или даже пронзительный свисток паровоза. Издают звуки только самцы, у которых на нижней стороне брюшка есть пара выпуклых пластинок — мембран. Эти пластинки называют цимбалами. Звуки создаются благодаря быстрому вибрирующему втягиванию и выпячиванию цимбал. Часть брюшной полости самца пустая, она представляет собой резонатор. Моделью звукового аппарата цикады может служить, например, пустая консервная банка с выпуклым дном. Если нажимать пальцем на дно и отпускать его, то получится звук, принципиально схожий с «песней» цикады, только цикада делает это с очень большой частотой.

Но для чего же все-таки поет цикада? «К чему столько шума? — задавался вопросом Жан-Анри Фабр. — Может быть, самец поет для привлечения самки?»

Многочисленные опыты Фабра не подтвердили этого. Больше того, они навели его на мысль, что цикада… очень туга на ухо. «К ней вполне приложима поговорка: „Кричит, как глухой“», — с улыбкой замечает исследователь.

Но тогда в чем же дело? А вот в чем.

Цикада — насекомое с долгим периодом развития. Обыкновенная цикада четыре года живет в почве в стадии личинки. Эта личинка, нимфа, очень неприглядна и всю свою долгую личиночную жизнь вынуждена без устали трудиться, причем не в самых прекрасных условиях — под землей. Питается она всякой гнилью и корнями некоторых деревьев. Только став взрослым, крылатым насекомым, она способна к размножению.

«Четыре года жизни в почве, во мраке и тесноте, и всего один месяц жизни на солнце — такова судьба цикады, — подытоживает свои наблюдения Фабр. — Не станем же сердиться на нее за громкое и надоедливое пение. Ведь четыре года она носила жалкий кожаный кафтан, четыре года рыла землю крючками своих ножек. И вот недавний грязный землекоп одет в изящное платье, украшен крыльями, купается в лучах солнца! Эта радость так кратковременна и достигнута таким трудом! Никогда цимбалы цикады не будут достаточно громки, чтобы прославить это счастье!»

Так вот же он, вывод. Песня цикады — песня радости жизни!

Добавим, что в Америке есть цикады (так называемая периодическая цикада), которые семнадцать лет вынуждены прозябать под землей ради того, чтобы всего одно лето потом полетать на свободе. Семнадцать лет в подземелье ради нескольких месяцев солнца, песен, любви! Можно ли осуждать «легкомысленную» цикаду за ее песни, за то, что не делает она зимних запасов?!

Турок и Серый

Погожим августовским утром, исследуя подушкинский овраг, я обнаружил в зарослях крапивы и конского щавеля две огромные ажурные сети. И познакомился с их хозяевами, большими крестовиками — красным и серым. Вскоре подружился с ними. И понял: вот они, самые любопытные и, если можно так выразиться, «умные» существа в Джунглях. Пауки!

Начнем с того, что, как я узнал впоследствии из книг, а затем убедился на собственном опыте, рисунок на спинке крестовиков никогда не повторяется. Крестовиком этот паук называется за то, что в пестроте орнамента на его спинке всегда можно различить крест; каждый паук-крестовик носит его, но у каждого свой крест, только ему одному присущий. Каково? Уже здесь проявляется принципиальная разница между муравьями и пауками. И в этом смысле пауки нам гораздо ближе. Как нет людей с абсолютно похожими лицами, с одинаковым рисунком кожи на кончиках пальцев, так и нет пауков с абсолютно одинаковыми крестами! И различия между пауками, как и различия между людьми, не только в рисунке кожи — в характере!

Ну, возьмем, к примеру, этих двух, красного и серого. Серый так и остался для меня Серым, так я его и назвал, а вот красного я вскоре окрестил Турком. Рисунок на его спинке был какой-то восточный, красно-бурый, и вообще надутое, лоснящееся, покрытое густыми короткими волосками брюшко очень напоминало бурдюк с вином, сделанный из шкуры верблюда и разукрашенный восточным орнаментом. Дело в том, что соответственно рисунку в характере его действительно было что-то янычарское. Взять хотя бы то, что не в пример Серому он совершенно меня не боялся. Стоило посадить в его сеть муху, как он тотчас выскакивал из своего убежища — кое-как свернутых и скрепленных паутиной, наподобие трубочки ржаво-красных листьев конского щавеля — и лихо набрасывался на отчаянно жужжащую жертву. Он и в паутину закутывал ее лихо, и лихо транспортировал потом в свое пристанище. Толст был до неприличия — я говорю, даже лоснился, — а все же не пропускал возможности угоститься. Чревоугодник страшный. Стоило, может быть, с целью исследования кормить его до тех пор, пока он сам не остановится или не лопнет, но что-то меня от такого эксперимента удерживало. Был он мне все-таки симпатичен, и, наверное, я разочароваться боялся. Смелый такой, лихой, из себя красивый, а обжора. Стыдно!..

Вообще был он натура широкая. Это проявлялось не только в его «манерах», но и в том, как была сплетена паутина и в каком месте. Место было выбрано наивыгоднейшее — в просвете между двумя крапивными массивами, — а основой для большой сети, смело перегораживающей просвет, послужил высокий и прочный стебель конского щавеля. Конечно, наряду с выгодностью в таком расположении сети был свой риск: в просвет запросто могло ступить какое-нибудь большое существо — лось или человек, но Турок, по обычаю всех смелых широких натур, видимо, решил рискнуть. И вот ведь что удивительно: в продолжение оставшегося лета до самых осенних дождей сеть его висела никем не тронутой! Правду говорят, судьба любит смелых.

Не таким был Серый. Я и сеть-то его обнаружил не сразу, хотя она тоже была немаленькой. Но натянута как-то бочком, в очень неудобном месте, среди крапивы, с этакой интеллигентской застенчивостью, деликатностью. Уже самим выбором местоположения сети Серый как бы извинялся перед всем миром за свое существование на этом свете, он выражал свое огорчение и неловкость оттого, что создан вот пауком и теперь ему ничего не остается, как мух ловить… И ловил. Правда, ловил редко — какая же дура муха в столь неумело расположенную сеть полетит?