Проклятая земля

Теперь на холме дома уже не те: разрушенные до основания и возведенные вновь, они стали прочнее, чем раньше, в своей первой молодости, и выглядят наряднее, чем могли бы себе представить их первые строители и хозяева. А тогда дома здесь стояли обветшалые, с осыпавшейся штукатуркой, потрескавшимися эркерами и дырявыми крышами, убогими следами починки и переделок; они продолжали рушиться, многие постепенно уходили все глубже в землю, по ночам звенели стекла, ломавшиеся в коробящихся рамах, трубы забивались гнутой турецкой черепицей и пылью, в течение многих лет оседавшей после осенних бурь. Зимой их обитатели выводили дымоотводы прямо через узкие оконца, забитые кусками жести, а более ленивые просто пробивали стены, и тогда из них торчали короткие глиняные печные трубы. Они слезились черным дегтем, словно дома оплакивали свою старость, терпкий его душок разливался по развороченным улочкам, пропитывал стены, и никто в то время не поверил бы, что этот, казалось бы неистребимый, с незапамятных времен царивший в старом городе запах будет вытеснен изысканными ароматами дорогих духов, аппетитным дымком жареного мяса и смрадом отработанных газов.

Короткими зимами над холмом витал запах дегтя. А с приходом весны выбуявшие сорняки заполняли все пространство между византийскими кирпичами, по которым мы ходили, потому что старые дома, по сути дела, возводились на развалинах еще более старых домов и храмов, чей облик не раз перекраивался при более позднем строительстве. А еще глубже в земле покоились огромные мраморные глыбы — остатки древних руин. Пройдут годы, многие покинут старые дома, и многие новые жители заселят их, археологи примутся за раскопки, начнут ковыряться в живой плоти холма, прежде чем будет обнаружен римский амфитеатр — на удивление старожилам, полагавшим, что уж им-то доподлинно известно, что находится у них под ногами.

Даже в самую большую жару в глубоких подвалах старых домов стояла прохлада, они как корни впивались в омертвевшие останки лежащих под ними человеческих дел, в многочисленные пласты из усилий, созидания и разрушений, жавшиеся друг к другу и в то же время существующие настолько отдельно, одиноко, что постепенно даже земля поменяла свой цвет.

Кое-где уцелели только эти корни, ибо время разметало крыши, продырявило полы, разъело стены, лишь изредка какая-то из них одиноко высилась в густой листве будто исключительно для того, чтобы служить опорой для тяжелого кружева ломоноса и темно-зеленого плюща. Чуть поодаль, на завалинках, росли заросли бузины, в их тени, пропитанной горечью и соленой одурью, крапива пыталась одолеть повилику, раскинувшую свои желтые сети. Кусты и бурьян подкрадывались к еще незахваченным участкам, быстро оккупируя вымощенные плитами дворы и заглядывая в проломы окон, затыкали дыры в прогнивших оградах и зорко следили за тем, куда еще откроют им дорогу люди и запустение. Из зарослей куколя и паслена тянулись к солнцу головки коварных репейников, выбравшихся из-под останков рухнувших подпорок, вползала на сливы виноградная лоза, украшая их гроздьями несъедобных ягод, дикие гвоздики боролись с объятиями гадючьего лука и зверобоя.

По весне дома подвергались осаде зелени и цветов: молодые напористые растения словно издевались над тлением, которое они застали на этом свете, но вскоре и они увядали, опаленные южным солнцем; и у порога смерти и то, что было сделано руками человеческими, и то, чему дала жизнь природа, незаметно уравнивалось в своих правах.

Смешение развалин, построек и народностей замечалось и среди растений. Душными летними днями над дворами и пустырями повисал густой жаркий дух вянущей травы и листвы, изредка прорезаемый скорбным ароматом самшита, наливались сладким соком плоды, время от времени слышался разноязычный говор, где-то тяжело ухали искривленные двери, кто-то кричал вслед неугомонному шалуну, дробно стучали молотки каменотесов, потому что древний холм продолжал давать им скудное пропитание, а растущему городу — булыжники для мостовых.

С его плоской вершины было видно, как в широком русле пересохшей реки грузятся песком телеги, под деревянным мостом играют блики на тонкой поверхности стоячей воды, со стороны рынка, где торговали скотом, доносилось приглушенное мычание буйволов. Западный склон холма был крутым, там, среди густо поросших кустарником утесов, вилась узкая лесенка, редкие домики, жавшиеся друг к другу и подпертые для устойчивости толстыми бревнами, одним оком косились прямо в пропасть, терпеливо дожидавшуюся, когда они рухнут в ее объятия.

К югу и северу синели горы, город разбухал и разрастался во всех направлениях, улицы переломлялись в центре и выпрямлялись к окраинам; большому городу было тесно там, внизу, его распирало, он рвался к простору и высоте, но еще не решался вскарабкаться на холм, проглотить и переварить жалкие останки прошлого.

Перед его напором не устояли бы несколько сохранившихся полудужий крепостных стен, строившихся в разные эпохи, но разделившие общую участь. Проходя мимо них и пересекая заброшенные дворы, путник попадал прямо в затейливое переплетение улочек и должен был запастись вниманием и терпением, чтобы попасть туда, куда ему нужно.

Еще была жива, но уже догорала первородная красота старинных домов. Разноцветная штукатурка их выбелилась, резные потолки комнат давно почернели от копоти и сажи, многоярусные эркеры, которыми дома почти соприкасались, образуя над улицей как бы арку, словно поддерживали их в старости. И только в сумерках или лунными осенними ночами их силуэты преображались, и в полумраке проступала изящная их легкость, широкие стрехи казались распростертыми в полете крыльями, бесчисленные оконца, способные уловить каждый лучик света, смотрели с печалью, но и с надеждой.

Дома уходили из жизни медленно — тогда нам казалось, что они лягут на те же пласты, что совсем недавно служили, им опорой, и станут еще одним слоем, спрессовавшим времена и пространства, поскольку прибитые кое-где таблички с надписью «Памятник старины» в ту пору еще не обещали продолжения жизни. Вот и теперь, когда я смотрю на самые большие и некогда полные домочадцев дома, их отреставрированная красота чем-то смущает меня, я еще острее ощущаю тление и всю обманчивость его преодоления, ибо не слышу в их дворах детского гвалта, перебранки или радостных возгласов соседей, не чувствую запаха подлинной жизни, скромного обеда или