Никто, абсолютно никто не мог отдавать ему приказы. Здесь, в Линдерхофе, он превращался в Короля-Солнце, вот этого бронзового господина, который скачет верхом на лошади на столе. Людовик во Франции – это Людвиг в Германии. И в Эрренкимзе, в нескольких милях отсюда, он построил собственный Версаль. В Нойшванстайне, чуть дальше по шоссе, он превращался в Зигфрида, великого немецкого средневекового короля-воина, имя которого обессмертил своей оперой идол Людвига – Рихард Вагнер. А высоко в горах, вы можете отправиться туда, если захотите поразмять ноги, он построил дворец Шакен, где короновался как король Марокко. Стал бы даже Майклом Джексоном, если б мог, но, к счастью, никогда о таком не слышал.

Теперь уже смех прокатывается по всему вестибюлю, но вновь Манди его игнорирует.

– И у Его величества были свои заморочки. Еду ему ставили на золотой столик, который поднимали в его комнату через дыру в полу, скоро я вам ее покажу, чтобы никто не мог наблюдать, как он ест. Слуг он держал на ногах всю ночь, а если они его раздражали, приказывал, чтобы с них живыми содрали кожу. Если он не хотел никого видеть, то разговаривал со своими советниками или визитерами через ширму. И, пожалуйста, прошу вас помнить о том, что происходило все это в девятнадцатом столетии, а не в эпоху Средневековья. Не так уж и далеко отсюда, в реальном мире, прокладывали железные дороги, строили корабли с металлическим корпусом и паровые машины, уже изобрели и использовали пулемет и фотоаппарат. Поэтому давайте не будем обманываться, будто все это далекое-предалекое прошлое. Людвиг, правда, особый случай. Для Людвига и окружающего его мира жизнь двигалась по встречным полосам. Он уходил в прошлое с той скоростью, которую позволяли развить его деньги. И в этом заключалась проблема, потому что деньги Людвига одновременно были и баварскими деньгами.

Короткий взгляд на часы. Три с половиной минуты миновали. И теперь ему следует подниматься по лестнице, ведя за собой свою паству. Он и поднимается. Через стены слышит голоса своих коллег, такие же громкие, как его собственный: неистовой фрау доктор Бланкенхайм, вышедшей на пенсию учительницы, новообращенной буддистки и главы местного читательского кружка; бледного герра Штеттлера, велосипедиста и эротомана, Мишеля Деларжа, неудавшегося священнослужителя из Эльзаса. А позади него, поднимаясь по лестнице, движутся сомкнутые ряды непобедимой японской пехоты, которую ведет японская же королева красоты, размахивая красно-коричневым зонтиком, так непохожим на зонтик Невилла Чемберлена.

И где-то рядом с ним, не в первый раз в его жизни, призрак Саши.

* * *

Именно здесь, на лестнице, Манди впервые чувствует знакомый холодок, пробегающий по спине. В тронном зале? В королевской спальне? В Зеркальном холле? Где осознание близости Саши настигло его? Зеркальный холл специально создан для искажения реальности. Ее отражения теряют силу воздействия, множась и множась до бесконечности. Человек, внезапно возникший перед тобой, может вызвать страх или радость, но его бесчисленные отражения всего лишь предполагаемая, мнимая форма.

А кроме того, Манди, по необходимости и благодаря специальной подготовке, очень наблюдателен. Здесь, в Линдерхофе, он не сделает и шага, не проверив, что у него впереди, за спиной, по бокам, выискивая как нежелательные следы своих прошлых жизней, так и омерзительных участников нынешней, скажем, воров произведений искусства, вандалов, карманников, кредиторов, судебных исполнителей из Гейдельберга, пожилых туристов, сраженных сердечным приступом, детей, блюющих на бесценные ковры, женщин с маленькими собачонками, спрятанными в сумочках, и в последнее время, по настоятельной просьбе администрации, – террористов-камикадзе. В этот почетный список следует, понятное дело, включить фигуристых и симпатичных девушек, ненавязчивое любование достоинствами которых приятно даже мужчине, вполне довольному своей спутницей жизни.

Чтобы облегчить себе сей нелегкий труд, Манди использует все доступные средства: темную картину, очень кстати забранную стеклом и обращенную к лестнице, бронзовую урну, которая выполняет роль широкофокусного объектива, в ней отражаются те, кто стоит по обе стороны от Манди. И, конечно, Зеркальный холл, где множество отражений Саши зависают на милях и милях золоченого коридора.

Или не зависают.

Это настоящий Саша или плод воображения, мираж пятничного вечера? За годы, прошедшие после их расставания, Манди навидался почти-что-Саш, о чем он незамедлительно напоминает себе: Саши, оставшиеся без последнего евро, которые замечали его с другой стороны улицы и перебегали проезжую часть, подгоняемые голодом и предвкушением встречи; процветающие, всем довольные Саши, в пальто с меховым воротником, поджидающие в арке у подъезда, чтобы подскочить к нему с криком: «Тедди, Тедди, это твой давний друг Саша». Однако, как только Манди останавливается и поворачивается, улыбка сползает с его лица, потому что Саша или просто исчезает, или трансформируется в совершенно незнакомого человека, который тут же вливается в спешащую толпу.

В поисках вещественных доказательств возникшего у него предчувствия Манди как бы ненароком обозревает вверенные ему владения, сначала с театральным выбросом руки, потом поворачиваясь вокруг собственной оси на импровизированной трибуне, призывая слушателей насладиться видом итальянского водопада на северном склоне Энненкопфа, великолепным, несравненным видом, который открывался с королевской кровати.

– Следите за моей рукой, дамы и господа! Представьте себе, что вы здесь лежите! – Его энтузиазм бурлит, как вышеуказанный водопад. – С кем-то, кто любит вас! Нет, это я не про Людвига… – истерический хохот русских, – но все равно лежите в окружении королевских цветов Баварии, золотого и синего! И вы просыпаетесь одним солнечным утром, открываете глаза, смотрите из окна на… – Бах!

В этот самый момент он видит Сашу, настоящего Сашу… «Господи, старина, где тебя носило столько лет?» Только слов этих Манди не произносит, даже глаза у него не раскрываются от радостного изумления, потому что Саша, в полном соответствии с вагнеровским духом этого дворца, прибыл сюда в шапке-невидимке, Tarnkappe, как ее раньше называли. Черный баскский берет, надетый набекрень, предупреждает, что нельзя давать волю эмоциям, особенно во время войны.

В дополнение к этому, на случай, если Манди вдруг забыл правила хорошего тона, Саша подносит согнутый указательный палец к губам. Это не предупреждение, скорее раздумчивое движение руки человека, наслаждающегося тем, что ему удалось