месяца было прилично с воздухом, и смертность снизилась вдвое. Казалось — на коне.

А теперь, пожалуйста, снова.

После конференции были хирурги из Индии. Они мне ну совсем некстати. А что сделаешь? Говорили комплименты. Что-де знают меня не только как «крупнейшего», но и как писателя и философа и еще «честнейшего человека», что «Мысли и сердце» читали на хинди. Не поверил я эпитетам и поплелся в операционную.

К счастью, операция протезирования аортального клапана прошла спокойно. Утром сегодня больной хороший.

Но сколько еще можно? И деваться некуда. Не могу оставить директорство, пока не добьюсь стойкого улучшения результатов и четыре тысячи операции в год.

(Да, за это лето много сделал: прочитал толстые иностранные книги и написал 40 страниц инструкций для реаниматоров. Похоже, что помогают, только бы не воздух, будь он проклят.)

Нужно принять таблетку и ложиться, завтра две операции.

И ничего не меняется, так и двадцать лет назад писал в дневнике. А себя ценю все ниже и ниже. Но годы прибывают, значит, кончится и это: умирать буду «на нуле».

ДНЕВНИК

1 ноября. Четверг, после обеда

Жить все-таки можно. Вчера две операции — пять часов напряжения (сращения, узкая аорта). Ощущение — «могу». Но воздух шел, датчик щелкал. Снова и снова пережимал аорту, прокачивал кровь через легкие, пока не прекратилось. «Что уж будет!»

Бегом с горы домой. Обед в семь часов, три часа ожидания рапорта. «Проснулся? Точно?» Радость. Телефильм с Банионисом. Чари забралась на руки, такая дылда. Сон без таблеток, но операция прокручивалась всю ночь, как в кино… Сегодня хорошо бегалось после усталости. Капуста, кофе — райская еда… Солнце. Последние осенние краски в ботаническом саду, свое место в трамвае, английский детектив. Конференция, обход в реанимации, больные здесь хорошие.

Чем тебе не жизнь, Амосов?

Может быть, она никогда не кончится?

Человек знает про смерть. Может вообразить картину. Но его глубинное Я все равно не верит в небытие.

Индиру Ганди убили. Такие сволочи, эти террористы, Запад говорит, что пример показали русские революционеры-народники и эсеры.

Передо мной под стеклом карточки умерших друзей, самых близких. В каждом был целый мир, вселенная образов, сведений, чувств, памяти, отношений, идей.

ВОСПОМИНАНИЯ

Друзья. Кирилл, Кира, Кирка

23 февраля 1946 года. День Красной Армии. Мы с Лидой едем на машине из Маньчжурии, где дотягивали свою военную службу в полевом госпитале при лагере пленных японцев. По распоряжению главного хирурга Приморского округа, моего друга и немножко учителя, Аркадия Алексеевича Бочарова меня откомандировали в окружной госпиталь. Зима, холод, длинная дорога между сопками, сидим в грузовике на ящиках и тюках, ветер пронизывает шинель насквозь. И будто бы даже стреляют «хунхузы».

Полгода назад, когда японцев гнали, китайцы встречали с ликованием: «Шанго! Шанго!» А теперь разочаровались: вывозим все японские трофеи, и наши оккупационные деньги сильно подняли цены на базарах.

В Ворошилов-Уссурийский, там штаб и окружной госпиталь, приехали вечером совершенно замерзшие. Четырехэтажный «генеральский» дом. Остановилась машина, сползли на землю. Лида осталась греться — прыгать, а я поднялся на третий этаж. Открыл молодцеватый офицер: черные глаза, шевелюра с проседью, любезная улыбка, широкие скулы — «кавказский человек».

— Ты — Коля Амосов?

Вышел Аркадий, расцеловал, сказал «сейчас», сесть не предложил. Через минуту вышел одетый: «Пойдем».

Вот так встреча! Обида, почти слезы. Дружба побоку? Даже погреться не предложил. На улице поздоровался с Лидой, велел забираться наверх, сел в кабину, поехали.

Потом еще с полчаса стояли около госпиталя, пока Аркаша куда-то ходил. Вернулся с офицером и солдатом, велел вносить вещи. Очутились в красивой светлой комнате, с обстановкой.

— Здесь Вишневский жил до отъезда. Располагайтесь, завтра поговорим.

И ушел. Но в комнате так тепло! Санитарка принесла отличный ужин: обида почти прошла.

На следующий день Аркаша все разъяснил. У военных, как и везде, квартирный кризис. Главный хирург пришел вечером к начальнику госпиталя и сказал: «Прибыл из Маньчжурии хирург с женой, о котором договаривались. Совершенно замерзли. Прикажите разместить». Тому некуда деться, велел ночевать в кабинете при отделении физиотерапии, где уже раньше жил генерал.

— Если бы я тебя оставил даже на ночь, квартиры бы уже не получить. Им не надо знать, что ты — друг.

Кирка числился в штабе, жил у Аркадия — они готовили к печати сборник научных работ хирургов Пятой армии. Способный, черт, все получается. За машинку только сел и как стучит: «Я же — пианист!»

Меня определили старшим ординатором в травматологическом отделении окружного госпиталя. Работы немного, дело — подчиненное, ответственности никакой. Через месяц нам дали комнату. Почти каждый день ходили в гости к Бочарову. И разговоры, разговоры с Киркой.

Очаровывал — был у него к этому талант, очаровывать: санитарку, академика, кого угодно.

«Сын персидского подданного». Отец — армянин, мелкий ростовский коммерсант, уехал в Иран вскоре после белых, оставил жену с двумя детьми без всяких средств на попечение родственников. Бедствовали. Много рассказывал о школе: был тесный кружок умников. Среди них — А. И. Солженицын. В 43-м попал на фронт к Аркадию. Быстро выдвинулся до ведущего хирурга медсанбата. Работал отлично.

Образование у Кирки было шире моего, кончал всякие вечерние курсы и институты. Сыпал цитатами из классиков, как из мешка.

После того как от Аркаши уехала одна, скажем так, знакомая, Кирка вел все хозяйство. Помню, Лида пекла пирог, ставилась минимальная выпивка, и мы очень хорошо проводили время вчетвером. Главный разговор — о войне. Но уже строили планы на мирную работу и на науку.

Сборник трудов они закончили, но так и не напечатали. В июне мы втроем поехали в Москву. Лида — уже свободная — кончать пединститут, Киру обещали демобилизовать, а я — в отпуск и к Юдину — за протекцией. (Аркаша — один из трех старших ассистентов Юдина и даже будто бы — любимый, написал письмо и просил за меня. Без блата демобилизовываться молодому врачу на Востоке было немыслимо.)

Страна дышала особым воздухом: облегчение, мир внешний и внутренний. Аресты тридцатых годов заслонились потерями войны. Имя вождя сияло, рапорты заводов и республик «дорогому и любимому» печатались в каждой газете, и к этому как-то все притерпелись. О новых репрессиях ничего не было слышно. Объявили грандиозный план восстановления страны. Профессорам удвоили зарплату.