- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (121) »
ЛЕОНИД ГАБЫШЕВ
ОДЛЯН,
или ВОЗДУХ СВОБОДЫ
РОМАН
Леонид Габышев родился 19 июля 1952 года в городе Омске. Закончил Волгоградский строительный техникум. Работал грузчиком, столяром, плотником, стекольщиком, кочегаром, слесарем-сантехником, мастером в ЖКО, корреспондентом газеты. «Одлян, или Воздух свободы» — первое прозаическое произведение автора — в журнальном варианте публиковался в «Новом мире».
Случайно мы рождены и после будем как небывшие: дыхание в ноздрях наших — дым, и слово — искра в движении нашего сердца. Книга Премудрости Соломона, Глава 2, стих 2
Будущий романист (тот, кто детство провел среди малолеток) опишет нам множество затей малолеток. Гулаг, III—17
Однажды осенью 1983 года, когда уже пятый год мне не поступало не только предложений, но и ответов от наших издательств и журналов, когда и иностранные издатели метались по книжной ярмарке в Москве, как во время бомбежки, напуганные корейским лайнером, когда мои реалии походили на синдромы мании преследования и это было единственным спасением: одно подменять другим и отвергать таким образом,— меня разбудил утренний звонок в дверь. На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с огромным портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к которому приникло растерянное и пространное лицо нашей провинции. Какие только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане из Казани. Это был человек с вокзала. – Андрей Георгиевич? — спросил он не сомневаясь, будто предъявив красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам. Дальнейшее поведение отличило его от сотрудника: он быстренько снял обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он провел меня на кухню, осторожно поместил портфель под стол — что там было бьющегося! — и предложил мне сесть. – Вас не прослушивают? — спросил он жестом, глянув на потолок и обведя пространство рукою. – С чего вы взяли? — единственно как я мог на это ответить. – Я по радио слышал о вас. Радио — это радио. Я спросил: – Ну и что вы слышали? – Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов… Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше. Нас могли объединить лишь «голоса». – Владимова нет, Белов отказал, я его…— и вот я у вас.— И он опять осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать. Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня. – Э-то роман?..— спросил я, заикаясь. – Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам отдаю. Любой уважающий себя член Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза. – С чего вы взяли, что я могу вас напечатать? Я себя не могу напечатать! — вспылил я. – Полмиллиона ваши. – Чего-чего?? – Но ведь миллион-то за него там заплатят! — сказал он уверенно. «Нет! Не может быть…— соображал я.— Это не агент, не провокатор — он такой. Неужто такие бывают?» – Я уже был на книжной ярмарке, предлагал… Я представил себе господ, боявшихся, что их уже не выпустят домой из Шереметьева, тет-а-тет с моим посетителем, и мне стало весело. Как это его не замели? – Ну вот видите, они не могут, а что я могу? Кстати, а почему бы вам не попробовать напечататься у нас? Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его. – Читал я вашего Солженицына…— процедил он. Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись. Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем, кроме романа, могла поместиться лишь зубная щетка. Боже! Такого толстого романа я еще не видел. – Больше восьмисот страниц, — сказал он с удовлетворением. — Девятисот нет, — добавил он твердо. Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В этой папке помещался дорогой, почти что кожаный скоросшиватель, внутри которого, наконец, были подшиты — каждая страниц на полтораста — рукописи. Таких многослойных сочинений я тоже не встречал. – А в пергамент-то зачем заворачиваете? — естественно, поинтересовался я. – А если в воду бросать? — живо откликнулся он. С усталостью метра я разрешил ему оставить рукопись на просмотр, только чтоб не торопил. – Хорошо, я зайду послезавтра,— согласился он. Много повидал я графоманов и начинающих — этот восхитил меня. – Послушайте, вы сколько сидели? – Пять лет. – А сколько писали? – Ровно год. – И хотите, чтобы я прочитал за один день? – Так вы же не оторветесь. Ни тени сомнения. – А кто еще читал? – А никто. – Так откуда же вы знаете? – Кстати,— сказал он,— у меня еще есть рекорд, не зарегистрированный в «Книге рекордов Гиннеса». Это может послужить хорошей рекламой книге. Я уже ничему не удивлялся. – Я могу присесть пять тысяч раз подряд. Сейчас сразу, может, и не смогу. Но если надо, потренируюсь и быстро войду в форму. Не верите? Ну две тысячи гарантирую прямо сейчас. Хотите? – Ладно, верю, ступайте,— сказал я тоном умирающего льва. Но он заставил меня тут же раскрыть рукопись! И я не оторвался. Как легко зато отступили от меня мои собственные беды! И никто потом не отрывался из тех, кто читал… Хотя их и не много было. Вот уже пять лет эпизоды этой книги стоят перед моими глазами с тою же отчетливостью. Будто они случились на моих глазах, будто я сам видел, будто сам пережил. Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной науки никогда не достигнешь подобного эффекта. Бытует мнение, что бывают люди, которые знают, о чем рассказать, но не умеют. Бытует и мнение, что теперь много развелось умеющих писать — только им не о чем. Оба мнения недостаточно точны, потому что относятся так или иначе к несуществующим текстам. Потому что — не знать или уметь, а мочь надо. Леонид Габышев — может. Потенция — самая сильная его сторона. У него эта штука есть. Он может рассказать нам о том, о чем, пожалуй, никто не может рассказать, тем более мастер слова. Жизнь, о которой он пишет, сильнее любого текста. Ее и пережить-то невозможно, не то что о ней повествовать. Представьте себе достоверное описание ощущений человека в топке или газовой камере, тем более художественно написанное. Наша жизнь наметила такой конфликт этики и эстетики, от которого автор со вкусом просто отступит в сторону, обойдет, будто его и не было. Габышев не может уступить факту и отступить от факта именно потому, что факт этот был. Был — вот высшее
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (121) »