покоя, столь совершенного, что горе перед ним стихало. Она и теперь утешала, словно говоря тем, кто пришел с ней проститься: «Вот видите, только и всего, было б из-за чего устраивать трагедию!» Хелен, за дорогу выплакавшая все слезы, была теперь где-то за пределами скорби. Она поцеловала в лоб ту, которая заменила ей мать, и долго сидела у ее изголовья, тихая и ясная.
Она осталась помочь Октаво с похоронами. Он был на машине, и в столицу решили возвращаться вместе.
В день отъезда Хелен попросила юношу подождать ее еще часок. Спускаясь с холма, она без труда узнала место, где они с Миленой пятнадцать лет назад встретили Милоша и Бартоломео, и ей показалось, что это было только вчера. По улице Ослиц она вышла к мосту, поклонилась бесконечному терпению четырех каменных всадников. Солнце начинало припекать. Хелен сняла свитер и набросила его на плечи, оставив руки обнаженными. Река слепила глаза солнечными зайчиками. Ворота интерната стояли нараспашку. Вот и обветшалая сторожка Скелетины. У Хелен мороз прошел по коже – ей почудилось, что вот-вот раздастся визгливый голос привратницы: «Вы куда это, мадемуазель?» Но тишину нарушал только гомон воробьев в кронах деревьев.
Она обогнула корпус и толкнула приоткрытую дверь столовой.
– Чего-то ищете, мадам? Сейчас все закрыто.
Освобожденное от столов и стульев помещение было неузнаваемым. На полу валялись мотки электрических проводов.
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – осведомился рабочий, привинчивающий выключатель.
– Да… нет… Понимаете, я здесь училась… давно… в интернате… зашла посмотреть…
– А, понятно. Но сейчас все закрыто. Каникулы.
– Конечно. Извините… Не буду вам мешать. А вы не знаете, нельзя ли открыть вон ту дверку, вон там, в углу?
– Подвал-то? Не знаю. Но тут есть целая связка ключей, вон, на гвозде висит. Попробуйте, может, какой подойдет, мне не жалко. Хотите, возьмите еще фонарик, в ящике с инструментами есть.
С третьей попытки подходящий ключ нашелся. Светя себе фонариком, Хелен спустилась по темной лестнице. Прошла по галерее, потолок которой затянула пыльная паутина. Дверь карцера, сорванная с петель и расколотая пополам, перегораживала дорогу. Хелен ее перешагнула. От запаха плесени запершило в горле. На полу догнивал, смешиваясь с землей, развалившийся топчан, да валялось в углу проржавелое дырявое ведро.
Картинки больше не было – ни Неба, ничего.
Птицы улетели. Все до единой.
Тяжелее всего – Хелен не ожидала, что это будет так тяжело, – оказалась минута, когда они закрыли за собой дверь домика Паулы и Октаво повернул ключ в замке. На ступеньках перед домом оба не выдержали и расплакались.
Но по дороге они разговорились, рассказывали друг другу о себе, вспоминали всякие забавные случаи. «А помнишь „Усмотрение“? – спрашивала Хелен. – Или еще: „Он – ботинок, она – туфля“?» Октаво ничего этого не помнил и от души хохотал. Он был милый и смешной, и радость жизни била в нем ключом.
К дому Хелен подъехали среди ночи. Простились, обменявшись обещаниями больше не пропадать и встречаться время от времени, чтобы вспомнить Паулу. Хелен бесшумно проскользнула в свой мирно спящий дом и уже открывала дверь спальни, когда вдруг отворилась другая дверь, дальше по коридору, и появилась ее маленькая дочка.
– Ты не спишь, солнышко?
Девочка помотала головой. Она мяла и закручивала перед своей ночной рубашки – вот-вот расплачется.
– Мне приснился страшный сон, мам, а тебя не было…
Хелен обняла ее, отнесла в кроватку и присела рядом, успокаивая ребенка. Она гладила дочь по головке, ласково что-то приговаривала.
Ей казалось, что через ее руки, через ее голос течет, словно могучая река, вся любовь, полученная от Паулы, которую она, Хелен, в свой черед передает дальше.
– Видишь, я вернулась, – сказала она. – Спи, милушка, спи, красавица моя. Все хорошо.
ЛитВек: бестселлеры недели
