Андрей Лещинский РЕБРА ЖЕСТКОСТИ ^{(Повесть)}

1.

«Все хорошо. Все очень хорошо. Я здоров, мне всего тридцать семь лет, я богат, ну пусть не богат, но деньги есть, а уж по нашим российским понятиям, во всяком случае петербургским, богат так, что будь здоров. Долгов нет, проблем нет, все хорошо». Так говорил себе майским утром 1999 года высокий полный мужчина, заворачивавший с Невского проспекта на Михайловскую улицу так, что желто-белое здание погоревшего несколько лет назад банка оставалось справа от него. В руках он нес черную кожаную папку и телефон на веревочке. Бежевые брюки, светло-серая мягкая куртка, темно-желтые замшевые полуботинки и белая плотная рубашка были обычными, почти все не слишком богатые и не слишком бедные петербуржцы мужского и многие женского пола ходили в брюках и куртках, но выглядели очень чисто, фирменно и дорого.

На углу безобразно неуклюже и громко дудел, пытаясь собрать деньги на прожитие и удовольствия, полупьяный духовой оркестр. Дальше по улице многими рядами, мешая друг другу, заинтересованно толпились разнообразные легковые машины, ожидавшие заработков от богатых клиентов гранд-отеля «Европа».

«Все хорошо», — повторил мужчина, проходя меж уставленных наискось к тротуару темно-синих огромных японских джипов, огибая микроавтобус, минуя длинный белый лимузин «Европы», рядом с которым стояли блестевшая желтыми трубками багажная тележка и паренек в гостиничной униформе, и ступая на тротуар перед широким парадным подъездом отеля. В его папке лежал только что подписанный в одном недалеком офисе протокол о намерениях, открывавший короткий и скорый путь к давно замышленному и очень выгодному договору с некоторой голландской фирмой. Весь день, да что день, всю неделю, от которой оставалось четыре с половиной дня, можно было вообще ничего не делать и все равно считать эту неделю исключительно удачной.

«Все хорошо», — еще раз почти что вслух сказал человек, проходя через сердито пищавшие на его телефон воротики, и вдруг длинно и громко вздохнул, признаваясь самому себе, что говорил неправду.

Так вроде бы все и было хорошо, снаружи незаметно, но человек, которого деньги, положение в обществе, образованность, внешность, что там еще обязывали быть спокойным и самоуверенным, а неплохо бы и самодовольным, чувствовал внутри себя, в горячей и темной полости под кожей и костями безостановочную резкую дрожь, вроде дерганий какого-нибудь моторчика, который гнал энергию изнутри наружу, разогревал кожу, легким трепетом волновал мышцы, сушил губы и излучением этой энергии создавал вокруг тела человека невидимую и, кажется, несуществующую пленку, преграждавшую пути нормального общения с окружающим миром и создававшую странное ощущение многолюдного, неудобного и труднопереживаемого одиночества.

Он повернул направо, поднялся на несколько ступеней. Глазам явился роскошно блестевший полированным мрамором и стеклянными бликами витрин коридор. Навстречу шли три человека в черных костюмах, белых рубашках и сложноузорных ярких галстуках. Один был иностранцем с длинным мелкоморщинистым лицом и безразличным пустым взглядом, двое — местными, с круглыми потными довольными физиономиями. Тот, который был старше и толще, так что пиджак застегнуть не смог, пояс брюк завернулся наружу, обнажив часть подкладки, а галстук не висел, а лежал на выпуклости живота, сунул в карман платок, которым вытирал влагу со лба, торопливо шагнул влево и протянул руку, явно обозначая намерение быть вежливым и дружелюбным, но не отказываться от деловитости и стремительности:

— Евгений Викторович! Здорово! Как жизнь молодая?

— Спасибо, — сказал человек, глядя на толстяка и сильно моргая веками глаз, как бы напряженными мышцами помогая воле, пытавшейся сквозь пелену рассмотреть размывавшееся и уплывавшее в нечеткость лицо. — А у вас как? Все в порядке?

— А как же! — громко крикнул тот и пошел догонять спускавшихся в вестибюль спутников. Обернулся, крикнул еще раз: — Валентина Юрьевича давно видел?

— Вчера.

— Как он?

— Нормально.

Крики затихли за коричневой колонной, обозначавшей край последней ступени. Евгений Викторович вдохнул глубоко — кислород помогал, пошел прямо, потом налево вверх по белым ступенькам с желтенькими огоньками подсветки и вышел в огромный, трехэтажной высоты светлый зал уставленного настоящими и искусственными цветами кафе «Европы».

Здесь было очень тихо, чисто, красиво и просторно. Пелена отодвинулась и стала почти незаметной, дрожь ослабла под благотворным воздействием покоя, Евгений Викторович сел в мягкое кресло, положил рядом папку и телефон и стал читать меню. Он заказал подошедшей официантке большую чашку кофе, бутерброд с селедкой и миндальное пирожное. Цены были бешеные. Легкий завтрак обходился в пятьсот рублей — приблизительную зарплату уборщицы или полторы пенсии обычной старушки. Старички при слове «пенсия» не вспоминались: большинство не доживало. Евгений Викторович ходил сюда нечасто — даже для него было дорого, но сегодня решил не пожалеть копейку: день начался очень хорошо, и хотелось отдохнуть от самого себя, от собственной усталости, слабости и неудовольствий.

Людей было мало. Мужественно небритый человек в черном костюме и белой косоворотке делал пометки на многих листах бумаги. Вдали, у другого входа молча сидели и курили два немолодых тощих иностранца в ярких свитерах, куртках и красных и голубых шарфах, свисавших чуть не до пола. Углом правого глаза Евгений Викторович увидел движение и повернулся, чтобы рассмотреть. К стоявшей у стены арфе шла молодая, скучно склонившая голову к полу женщина. Подошла, быстро положила на пюпитр белую тетрадку нот, сразу заиграла. Какой эффект ожидался, непонятно, стало еще спокойней и унылей. Дрожь утихла, он отвернулся от арфистки, поерзал на мягких подушках, официантка принесла кофе и тарелку с разными сахарами и сливками. Он сделал маленький глоток и привычно удивился тому, что в «Европе» приносят сначала кофе, а потом, минут через десять, еду. Зачем бы так?

Иностранцы зашевелились, шарфы колыхнулись от их движений или от воздушного потока, возбужденного прошедшей мимо них девушкой. Она резко подошла к маленькому столику у стены, сняла с плеча черную сумку на длинном, очень узком ремешке, сняла длинное серое пальто, что-то вроде элегантной интерпретации старинной офицерской шинели, бросила его на одно кресло, сама села на другое, положила ногу на ногу, откинулась на спинку, Евгений Викторович подумал, что сейчас закурит, но нет, курить не стала. О, господи! Она была стройной,