вырывает из мрака скалы, куски галечного берега, литую боковину воды, и лодки, и нас по очереди. Выхватит, поиграет и бросит. И память так же берет из прошлого, что ей понравится. К ночи воспоминания мрачней.

Это Николай Нилыч рассказывает. А было-то все весной на Индигирке. И лед уже трухлявился у берегов, полыньи били его черными клиньями, и в рубчатый след вездехода просачивалась вода. В кузове у раскаленной печки сидели пять человек. Геологи, муж и жена, геофизики, тоже муж с женой, и Николай Нилыч. Они кончили работу на левом берегу и перебирались на правый. Замерзли на ветру и отогревались в крытом кузове. Он был вместо дома: обшит фанерой и без окон, чтоб теплей.

Вездеход резко завалился назад. Тяжелая бочка с бензином скатилась и придавила дверь, открывавшуюся вовнутрь. В щели хлынула вода. Горячий пар от залитой печки наполнил кузов, обжигая лица и легкие. Вода быстро прибывала. Люди были по грудь в ледяной жиже, а дышали огненным паром. В темноте стучали кулаками по плотной гладкой фанере, кричали и задыхались. Потом поняли, что это конец. Мужья стали прощаться с женами. И все за несколько минут.

Николай Нилыч, когда воздуха в кузове оставалось совсем мало, когда трое утонули, а геофизик Бетехтин захлебывался рядом, во тьме нащупал чуть отходивший слой фанеры и, ломая пальцы, отодрал его. Протиснулся в щель и вылез уже из знобящей каши, в которую погрузился вездеход…

Да. К ночи всегда почему-то вспоминается такое. Голос Николая Нилыча прерывается и оседает. Он сжимает губы и закрывает глаза. Желтые и багряные блики от костра бегут по лицу. А сзади кривляются и пляшут скалы, тянут изогнутые сосновые руки, корчат грубые рожи.

Нилыч берет пустой чайник, уходит к реке и, вернувшись, пристраивает над огнем. Горят два бревна. Из щели между ними пробиваются жаркие синие волокна. Они оплетают чайник, и вода начинает звонко долбить по стенкам. Митя ломает плитку зеленого чая и бросает в кипяток большой кус.

Мы пьем вяжущий отвар, и Борис говорит, что совсем недавно на Нижней Тунгуске погиб геолог Корецкий. А как и где, и что случилось — неизвестно. Погиб, и все. И передалась весть по реке, и больше никто ничего не знает.

Мы пьем чай. И уже не говорим ни слова. Только порог трубит в свою каменную трубу, да ворчит костер, да искры путаются со звездами, и живет рядом невидимая река.

Мне кажется, что я опять лезу по завалам ручья, вижу во сне хлеб и, не найдя меня, уходит вертолет… А ведь никто бы не смог меня выручить тогда. И так же коротко говорили бы на реке: «Не вернулся рабочий…»

У всех нас было в жизни такое, и все подумали об этом, слушая каменную трубу порога. Она грозно рычала. Ее сила неумолима, как медведь, идущий на безоружного. Так всегда бывает сначала. А потом вырастают поселки, дороги и плотины. И стихают дороги, и приручается тайга.

Но это потом. А мы в самом начале. Нам не слушать, как загудит вода, пройдя через турбины, как запоет радиола в клубе, поставленном среди нового городка. Все это будет после нас. А мы уйдем дальше. Мы в начале. Подыскиваем места, осматриваем, как и что к чему.

V

Жилье наше брезентовое, продувное. А все-таки жилье. Там, где раскинуты четыре палатки, точно родное село, и сердцу радостно пристать к берегу.

Мы втроем всегда отстаем. Дело у нас такое, много времени на него уходит. А особенно-то хорошо, когда денек-другой пробудешь в отряде.

Вот и сегодня добрались до лагеря, разбитого как раз напротив какого-то села. Виднеется оно на другой стороне за речной ширью, краснеет штабелями сосновых бревен, белеет домиками, голубеет печными дымками.

Там сегодня танцы. Это непривычно праздничное слово привез Костя-катерист вместе с мешком печеного хлеба из магазина. И всех разом всполошил.

Пока мы чистимся и моемся, Митя чудит. На танцверанде, говорит, играет джаз, а вместо барабана надутый спальный мешок и оригинальный номер показывают — соло на геологическом молотке.

И вот уж мы идем по деревянным мосткам, положенным вдоль улицы. Дома с белыми ставнями. В палисадниках черемуха. Старушки сидят у ворот.

Клуб — длинный беленый барак. Под крышей на красном кумаче неровные буквы: «Подсочники, план — досрочно!»

Девушки стоят у двери. В светлых платьицах, в туфельках. И запах духов.

— Девушки, а кто такие подсочники?

Они что-то объясняют серьезно и подробно.

И вот ведь как, ни одна мне не нравится. Даже танцевать не стану. Тоска по Вере зажглась, захлестнула меня, и ни о чем уж не могу думать, ничего не могу делать. Тревожно и тяжело мне. А девушки такие веселые, и музыка веселая, и ребята наши веселые. Что ж такое со мной? Совсем недавно я и сам не поверил бы. Просто посмеялся бы, и только: мальчишка я, что ль, влюбиться. И в кого? В замужнюю, да еще с детьми…

А может, в том все и дело, что я давно уж не мальчишка? Давно ушел из юности и уверился, что любовь осталась за спиной, что возврата к ней нет. И стал посмеиваться даже над тревожным весенним волнением. Да, стал посмеиваться. И забыл, казалось, его совсем забыл.

Может, и жизнь тут виной. Изыскательское дело не простое. Забирает всего и не отпускает. Очень ревнивое это дело. Вошел в него — не отвяжешься, не оставишь. Везде оно тебя настигнет, найдет и вернет к себе. Забываешь обо всем другом, увлеченный этим делом.

И вот сейчас здесь, у клуба с музыкой и девушками, очень мне сделалось тоскливо и очень одиноко. Словно не я радовался только что вместе со всеми этому неожиданному вечеру танцев. Эх, махнуть бы в Подкаменную! Бросить все и махнуть. Бросить все!

А нельзя бросить. Нельзя. Ничего нельзя бросить. Как стиснут человек этим железным «нельзя»! Так же нельзя мне поехать сейчас в Подкаменную, как нельзя пешком идти по воде или, взмахнув руками, подняться в воздух. И меркнет все, тускнеет, мрачнеет.

В клубе почти пусто и радиола играет. Две школьницы танцуют. На сцене несколько шахматистов, и все.

Потолклись мы у дверей: оробели с непривычки — смотрят на нас. Шахматисты обернулись, школьницы перестали кружиться. Это оттого, что у нас вид больно не праздничный, не субботний. В черных жеваных энцефалитках, в порыжелых сапогах и с бородами. Еще в начале сезона договорились, что отпустим бороды. Наперегонки, у кого больше вырастет к осени.

Первым обвыкся Митя — сел играть со здешним парнем. Тот словно из журнала мод вылез: голубой свитер, узкие брюки, ботинки на рифленой подошве. А Митя — борода к самым глазам, лысина, выгоревшая куртка. И ведь не старый вовсе, а лысый. Да. Смешно, какие мы чучела. Ладно, хоть так побыть на людях, да посмотреть, да послушать музыку в настоящем клубе. И электричество светит. И выскобленные полы. И девушки