Марсель Жуандо Похвала сладострастию

Перевод

Татьяны Источниковой

Kolonna Publications Митин Журнал

Marcel Jouhandeau

Éloge de la volupté

Редактор: Дмитрий Волчек

Обложка: Светлана Кошка

Верстка: Сергей Фёдоров

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

В оформлении обложки использован рисунок Жана Кокто

© Librairie Gallimard, 1951

© Kolonna Publications, 2014

ISBN 978–5-98144–187–5

Рассуждения о природе удовольствия

Порой, когда мне всего недостает и одновременно всё мне докучает, я думаю: только она одна никогда меня не обманывала, только она исполняла все свои обещания и даже многое сверх обещанного. Сколькими желаниями, мечтами, достижениями я ей обязан — абсолютно реальными, ощутимыми! Да, только с ней я познал ничем не ограниченное ощущение полноты; и если мне было позволено порой возносить ее превыше ее самой и добиваться от нее большего, чем я был вправе ожидать, если благодаря ей мне удавалось превзойти самого себя и пересечь самые границы нашего естества и нашей природы, — сколь великую славу я стяжал для себя и сколь безмерной должна быть моя благодарность тебе, Сладострастие, — моя единственная госпожа!

Сладострастие не каждому доступно, не для каждого достижимо. Те, кто дурно говорят о нем, его не знают. Оно для них запретно. Ему присущ собственный язык. Его нельзя выучить, и он непереводим.

Мало что значит красота, если она холодна и бесчувственна. «Смятение» — вот что мы надеемся испытать от встречи с ней, и вызвать в ней ответное чувство.

Некоторые виды сладострастия способны преобразовать тело в священный храм.

Если я когда-нибудь откажусь от сладострастия, я сделаю это лишь из почтения к нему, из страха его обесчестить, — когда я уже не смогу внушать к себе ничего, кроме ужаса и отвращения.

Но я не отрекусь от него.

Некоторые люди упиваются собой — словно задергивают занавеску, чтобы не видеть, что происходит снаружи. Какое убожество!

Наслаждение для взора — жить в привычном окружении прекрасных образов, которые он соединяет и разъединяет по своей воле, в ожидании случайной встречи, которая промелькнет словно искра, надолго оставив его в экстазе.

Речь не о том, чтобы самоутвердиться в диалоге тел, который никогда не соответствует нашим ожиданиям, но о том, чтобы не лишать сладострастие уважения, напротив, приумножить его очарование, притягательность, достоинство в глазах своего партнера, чаще всего незнакомца.

Половые органы подобны ранам, чьи перемежающиеся излияния обрекают мужчину и женщину на нежнейшую пытку.

Порой плотские сражения подчиняют себе душу; по крайней мере, заставляют ее испытывать странное наслаждение. Спрашиваешь себя, что же она на самом деле представляет собой в такие моменты. Без сомнения, притворившись, что ушла, она тайком возвращается.

Превысив некую степень, сладострастие превращается в палача, сдирающего с вас кожу заживо. И вот вы вынуждены притворяться в гуще людей, которые лишь по блеску ваших глаз догадываются о том жестоком мучении, что вы претерпели.

Может быть, некие сладострастные склонности, именно потому, что они невыносимы для рассудка и несовместимы с внешним достоинством, соблазняют душу — доходя до абсурда в своем беззаконии, они создают атмосферу безумия, иными словами, невинности.

Сладострастие, не выходящее за определенные границы, сходно с умственным расстройством, которое переживаешь, не чувствуя себя отверженным, поскольку единственный его свидетель является одновременно и сообщником.

В какие только глубины не спустишься, чтобы использовать те возможности, которые красота предоставляет удовольствию! но это всего лишь обман зрения: бездны — не что иное, как возвышенное, увиденное снизу, а возвышенное — те же бездны, увиденные сверху. Все проходят этими путями, или должны ими пройти, чтобы узнать себя.

На самом деле, элегантность или неловкость, грубость или деликатность, едва уловимые в некоторых сделанных вскользь жестах, истинный смысл которых остается непонятным, скрывая то, что могло бы в них быть недостойного, — характеризуют нас лучше всего.

Зачастую легче всего забываешь лицо незнакомца, который заставил тебя испытать незабываемое наслаждение.

Конечно, сладострастие обходится без лиц и без личностей. Дружба и любовь — наоборот. Сладострастие — это неважно кто. Дружба и любовь — всегда кто-то.

Есть ли для меня форма отношений наиболее незаинтересованная, наиболее равнодушная к признательности, к верности? Из этих воспоминаний, не сохранивших ни лиц, ни тел, я творю священные реликвии — и преклоняюсь перед ними с тем большим рвением, что отныне ничто не сможет помешать мне думать, будто я прожил свою жизнь напрасно.

Нет более черной неблагодарности, чем дурно отзываться об удовольствии после того, как его получишь, — если получишь его не в полной мере. В таких случаях надо винить себя.

X.: — С кем попало всегда одно и то же. Всё дело в вас самих. От другого требуется только одно — дать себя сожрать.

На самом деле я смотрю не на Поля и не на Пьера, стоящих передо мной обнаженными, а на Эндимиона, чей облик на мгновение мелькает передо мной на залитой лунным светом поляне, где эти два посредника находятся лишь по доверенности, и когда я касаюсь призрака, их тела становятся живым воплощением его незримого Присутствия.

Нет ничего более волнующего, чем анонимность, когда тела свободно простираются рядом, нежно касаясь и изучая друг друга.

Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием.

Деревья, должно быть, обладают способностью, даже не видя своих собратьев (в том смысле, что означает «видеть» для нас), — чувствовать их присутствие или, по крайней мере, догадываться о нем, в своей особой манере, которая, возможно, столь же явственна и нежна, как если бы они их касались. Мне часто кажется, что я обладаю такой же способностью.

Порой, когда я касаюсь себя, у меня возникает ощущение, что я одновременно касаюсь всех остальных существ — словно бы мое удовольствие распространяется на всех представителей моего вида. Гладя чей-то незнакомый бок и одновременно всех животных мира, я чувствую себя благодетелем.

То, что отделяет мои губы от всех остальных, — это всего лишь упущенная возможность.

Какой пантеон — собрание воспоминаний о тех утонченных удовольствиях, что всегда вызывают во мне только одно чувство, позволяющее их