чужих солдат в отдельности. Все погибшие в Сосновой — на нем.

Стоит, смотрит, и неподвижность эта пугает. Словно его на стене нарисовал искусный художник.

А ведь она может к нему спуститься сейчас. Лестница рядом не занята, а во дворе краем удастся проскользнуть, может, и не заметят — им пока не до женщин. Хотя могут и убить, как ту — кажется, прачку. Спуститься… Что сделать потом? Был бы хоть нож у Сайэнн! Попробовала бы ударить. За всё, за всех. И за себя тоже.

Энори поднял глаза. Знала, что видит ее, смотрит сейчас на нее. Словно мысли прочел…

Сейчас страшными были и свои, и чужие, он — нет. Был бы нож у нее… все равно бы не пригодился.

На какой-то миг, глядя на Энори — на почти силуэт, солнце не успело еще высветить больше — готова была с ним пойти, несмотря на все, невзирая на то, что уже сама себя осудила. Если захочет ее спасти, хоть своей пленницей взять…

Но он отвернулся, и стало легче.

Прислонившись к столбу, Сайэнн глядела, по-прежнему не опасаясь ничего — стрел уже не было, а схватка внизу стихала. И только когда люди с кусочками меха на шлемах побежали к лестнице галереи, она испугалась.

Но от страха было очень просто избавиться; подобрав тяжелый, шитый золотом подол, она пробежала половину этажа, добралась до стены над обрывом. Кое-как вскарабкалась на зубец, благо, не гладкими, шероховатыми были камни. Не зря любила бродить по горам и ездить верхом, сил хватило; привстала — и прыгнула вниз.

**

Воздух во дворе крепости сходил с ума, пронизанный кровавыми и дымными нитями, переполненный запахом крови и душами, которые метались во все стороны, еще не осознав, что не живы; еще хуже, чем перед грозой, когда неразличимые капельки пара сталкиваются с такими же крохотными искрами.

Еле мог тут находиться, но не время сбегать. Смотрел, как добивают раненых, потом — как разрушают то, что можно было разрушить, обливают горючим варом, поджигают балки и бревна. Сдвинуть камни отряду Вэй-Ши не под силу, но крепость не должна остаться невредимой.

Мог бы проверить все тщательней, но слишком хотелось исчезнуть отсюда; понадеялся, и без того злые потерей половины своих, они сами справятся.

Тела, что валялись во дворе и свисали со стен, разрубленные, иногда обгоревшие, не волновали, но воздух был переполнен — эти, незримые, пока не поняли, что мертвы, но потом увидят его. Они не опасны, но кому хочется слышать проклятия, пусть и немые, посмертные?

Ка-Ян пришел к нему с алой полосой на лбу, пьяный от схватки, но немного растерянный, сказал, что женщины, про которую говорил, уже нет в живых.

Хрустнула веточка — оказывается, зачем-то вертел ее в руке. Ка-Ян отшатнулся и вздрогнул, будто не веточка упала на камень двора, а факел на сухую солому.

Спросил, не хочет ли увидеть — ответил, что нет.

…На галерее она стояла нарядная, прямая, как деревце, и от стрел — правда, редких — не пряталась. Какое-то время смотрела на него — прожигая в воздухе взглядом дорожку, таким же огненным, как заря на ее платье; а потом его отвлекли — а она уже больше не повернулась. Занятый штурмом, вновь перестал следить за ней, потом понял, что ее нет на прежнем месте.

Больше к нему не подходили, и он мог бродить, где вздумается. Поднялся на галерею — с другой стороны от места, где стояла Сайэнн, глянул на горы. Здесь, наверху, было немного легче, души остались внизу. А скоро тут все сгорит, дерево же. Прошелся по комнатам — здесь, видно, жили командиры. Дорогая мебель, хоть и не такая роскошная, как у богачей Осорэи, приборы для письма, иногда книги. На одном из столиков лежала черно-красная флейта. Хороша была, не бесполезный тростник, на котором играть может только ветер.

Взял ее, вышел, опустился на доски возле столба галереи, щекой к его поверхности, раскрашенной в белый и красный. Повертел в пальцах тонкое полое тело, приложил к губам, вспоминая, как давно, в прошлой жизни его учили играть.

Цепочка тонких звуков полилась, замирающая, похожая на змеящуюся поземку. Души, привлеченные звуками, поднялись, закружились, не отваживаясь приблизиться. Хоть во дворе их меньше останется…

Опустил флейту, испытывая непонятное смятение — впервые перестал понимать, кто он сам. Он заиграл снова, вспоминая людей, которых встречал когда-то — флейтиста, актрис, Лайэнэ, мужчин и женщин, детей и взрослых. Играть получалось — он сам это осознавал — плохо, но он старался, сворачивал собственное восприятие в их узкий непонятный звукоряд, нелепый, но почему-то такой притягательный. На несколько мгновений вышло почти как надо, это был уже не свист птицы или журчанье ручья, а музыка. Но нить, на которую он сумел насадить звуки, порвалась, и все снова рассыпалось.

Умерла музыка.

И его смерть, которую смертью и нельзя называть… Надежная ниточка, что вернула его в мир быстро и прежним — росток жизни в теле человеческого мальчика, все то, что он сам получал в дар много лет подряд. То, что он сам и создал.

Если этого ростка не станет, сам он — ощутит ли что либо? Услышит звук от разрыва? Может быть, нет… и все свершилось, как он хотел. Или еще не свершилось?

Теперь уже поздно что-то возвращать.

Руки разжались, светлая стрелка флейты упала с галереи, покатилась по плитам двора.