сознание Павла Сергеевича потускнело, и он как-то совсем потерялся в пространстве и времени. Непрекращающаяся боль стала единственной константой его бытия. В редкие минуты просветления Павел Сергеевич молился Богу, хотя верующим по большому счету себя не считал. Когда страдания стали совсем невыносимыми, он, что обычно и происходит в подобных ситуациях, принялся звать на помощь маму.

Павел Сергеевич рисовал в своем воображении встречу со своей родительницей. Вот, думал он, мама заходит в отделение и направляется к его многофункциональной кровати, чтобы утешить своего мальчика; молодая, очень красивая брюнетка, покинувшая сей мир, увы, очень рано — в двадцать восемь лет, склоняется над койкой и видит в ней какое-то жуткое безобразие, украшенное трубками, проводами, пигментными пятнами и клочками седых волос.

Молодая элегантная женщина в легчайшем послевоенном ситцевом платье смотрит на эту развалину и испуганно шепчет:

«Кто это? Что это? Ничего не пойму… Ерунда какая-то получается… Ну и что мне теперь делать? Разве что погладить этот череп, обтянутый пергаментом желтой кожи».

Эти мысли вызывали у Павла Сергеевича недоумение и чудовищный стыд: «Нелепость какая-то… Что за чушь?!»

Павел Сергеевич решительно, как партизан на допросе, сжал беззубые челюсти и перевернулся на другой бок: «Еще посмотрим!» Один из аппаратов пискнул о том, что работа организма Павла Сергеевича начала нормализовываться.

Когда поправившегося Павла Сергеевича выписывали из больницы, удивленный врач сказал Кате:

— Ну что вы хотите? Медицина — не всесильна. Всякое бывает. Впрочем, я ведь, говорил, что в его возрасте некоторые старики еще работают. У них, у военных детей, порода, знаете ли, такая, закаленная.