конфиденциальные отчеты моих покойных работодателей о моей работе и общей привлекательности за последние двадцать пять лет. Вы также захотите узнать, что в нужде на меня можно положиться, чтобы проявить требуемую черствость, хотя того, кто и в какой степени требует, это не указано. В отличие от меня, у меня легкость и гостеприимный характер, вызывающий доверие.

На более приземленном уровне я британский подданный смешанного происхождения, единственный ребенок, родившийся в Париже, мой покойный отец на момент моего зачатия был безденежным майором шотландской гвардии, прикрепленным к штаб-квартире НАТО в Фонтенбло, а моя мать - дочь незначительного Белорусского дворянства, проживающего в Париже. Для «Белого Русского» прочтите также добрую ложку немецкой крови по отцовской линии, на которую она то ссылалась, то ли отрицала по прихоти. История гласит, что пара впервые встретилась на приеме, устроенном последними остатками самопровозглашенного российского правительства в изгнании в то время, когда моя мать все еще называла себя студенткой факультета искусств, а моему отцу было около сорока. К утру они были помолвлены: по крайней мере, так сказала моя мать, и, учитывая ее жизненный путь в других областях, у меня мало оснований сомневаться в ее словах. После его отставки из армии - быстро принудительно, поскольку во время его увлечения мой отец имел жену и другие обременения - молодожены поселились в парижском пригороде Нейи в красивом белом доме, предоставленном моими бабушкой и дедушкой по материнской линии, где я вскоре родился. , что позволило моей матери искать другие развлечения.

Я оставила напоследок статного, мудрого человека моей любимой наставницы, воспитательницы и де-факто гувернантки, мадам Галины, якобы обездоленной графини из Поволжья России с претензиями на романовскую кровь. Как она вообще попала в нашу беспокойную семью, мне остается неясным, я предполагаю, что она была брошенной любовницей двоюродного дядюшки по материнской линии, который после того, как бежал из Ленинграда, как это было тогда, и стал вторым состояние как торговец произведениями искусства, посвятил свою жизнь приобретению красивых женщин.

Мадам Галине было пятьдесят в день, когда она впервые появилась в нашем доме, очень пухлая, но с кошачьей улыбкой. Она носила длинные платья из блестящего черного шелка и шила себе шляпы, и жила в наших двух комнатах на чердаке со всем, что у нее было в мире: ее граммофоном, ее иконами, темной картиной Богородицы, которая, как она утверждала, была написана Леонардо. Коробка за коробкой старых писем и фотографий дедушек и бабушек князей и принцесс в окружении собак и слуг в снегу.

Помимо моего личного благополучия, г-жа Галина страстно увлекалась языками, на нескольких из которых она говорила. Я едва овладел элементами английской орфографии, как она начала нажимать на меня кириллицей. Наши чтения перед сном представляли собой чередование одной и той же детской сказки, каждую ночь на другом языке. На собраниях быстро сокращающейся общины парижских потомков белых русских и изгнанников из Советского Союза я выступала в качестве ее полиглота. Говорят, что я говорю по-русски с французской интонацией, по-французски с русской интонацией и на таком немецком, как я, со смесью обоих. С другой стороны, мой английский остается, к лучшему или к худшему, моим отцовским. Мне сказали, что в нем даже есть его шотландские каденции, если не алкогольный рев, который их сопровождал.

На двенадцатом курсе мой отец скончался от рака и меланхолии, и с помощью мадам Галины я позаботился о его умирающих нуждах, в остальном моя мать была помолвлена ​​с самым богатым из ее поклонников, бельгийским торговцем оружием, которого я не уважал. В непростом треугольнике, который последовал за смертью отца, меня сочли лишним, и меня отправили в Шотландские границы, чтобы поселиться на каникулах вместе с

суровая тетя по отцовской линии и в триместр в спартанской школе-интернате в Хайлендсе. Несмотря на все попытки школы не обучать меня каким-либо предметам в помещении, я поступила в университет в английском промышленном Мидлендсе, где сделала свои первые неловкие шаги в отношении женского пола и получила степень третьего класса по славяноведению.

В течение последних двадцати пяти лет я был действующим членом Секретной разведывательной службы Великобритании - ее начатой ​​Службы.

*

Даже сегодня мой набор на секретный флаг кажется предопределенным, поскольку я не помню, чтобы я думал о какой-либо другой карьере или желал ее, кроме, возможно, бадминтона или восхождения в Кэрнгормс. С того момента, как мой университетский наставник застенчиво спросил меня за стаканом теплого белого вина, думал ли я когда-нибудь о том, чтобы сделать что-то «немного замалчивающее для вашей страны», мое сердце воспряло духом, узнав, и мой разум вернулся в темную квартиру в Сен-Фе. Жермен, что мы с г-жой Галиной часто бывали каждое воскресенье до смерти моего отца. Именно там я впервые ощутил восторг от шумихи об антибольшевистском заговоре, когда мои сводные кузены, сводные дяди и двоюродные бабушки с дикими глазами обменивались шепотом сообщениями с родины, в которые мало кто из них когда-либо ступал - раньше, просыпаясь от моего присутствия, требуя, чтобы я дал клятву хранить в секрете, понял я или нет секрет, который не должен был подслушивать. Там я также увлекся Медведем, кровь которого я разделял, его разнообразием, необъятностью и непостижимостью.

В моем почтовом ящике проносится мягкое письмо, в котором мне советуют явиться в здание с портиком недалеко от Букингемского дворца. Из-за стола размером с пушечную башню отставной адмирал Королевского флота спрашивает меня, в какие игры я играю. Я говорю ему бадминтон, и он явно тронут.

«Знаешь, я играл в бадминтон с твоим дорогим отцом в Сингапуре, и он совершенно меня одолел?»

Нет, сэр, говорю я, я не знала, и задаюсь вопросом, стоит ли мне извиняться от имени отца. Мы, должно быть, говорили о других вещах, но я их не помню.

«А где он похоронен, бедняга ваш?» - спрашивает он, когда я встаю, чтобы уйти.

«В Париже, сэр».

'Ах хорошо. Удачи тебе.'

Мне приказано явиться на железнодорожную станцию ​​Бодмин-Паркуэй с экземпляром журнала Spectator за прошлую неделю. Установив, что все непроданные экземпляры возвращены оптовику, я краду один из местной библиотеки. Мужчина в зеленой трилби спрашивает меня, когда следующий поезд отправится в Кемборн. Я отвечаю, что не могу дать ему совет, так как еду в Дидкот. Я иду за ним на некотором расстоянии к автостоянке, где его ждет белый фургон. После трех дней непостижимых вопросов и