дело, — отвечал юнец. — Впрочем это еще как посмотреть.

— Посмотреть — на что именно?

— Да на то, что намерены делать с этими деревьями и кто, собственно, намерен, — объяснил чистильщик обуви.

Натанаэль замер на месте. Он вновь засунул обе руки в карманы, повернулся спиной к проезжей части, а лицом — к тротуару, по которому рядом с ним вышагивал юноша.

— Я спросил в том смысле, по душе ли они вам в качестве объекта для созерцания.

— Знать не знаю, что это такое, — заявил чистильщик обуви, не поворачивая своей головы.

— Ну, существует объект созерцания — это то, на что смотрят, и объект наблюдения — то, что видят.

Сообщив это, Натанаэль снова двинулся вперед по тротуару.

— A-а, так это уже совсем другое дело, теперь мне все понятно, — произнес паренек. — Но уж если говорить по правде, то, раз на эти деревья можно только смотреть и больше ничего, они мне совершенно не по душе. — Слегка повернув голову, он бросил через плечо: — Необходимо, чтобы они могли сгодиться и на что-то еще.

Они дошли до угла в полном безмолвии и так же молча пересекли улицу. Завершающая реплика чистильщика обуви словно бы исчерпала аргументы обоих собеседников и знаменовала собой окончание их странноватой беседы. Натанаэль шмыгнул в магазинчик, приобрел для себя пакетик жевательной резинки (это было первое, что попалось ему на глаза) и вернулся на улицу, где его ожидал чистильщик обуви. Кинув ему несколько монет и резинку, он предполагал спросить у юнца, нравится ли тому жевательная резинка, но юнец уже повернулся спиной и заспешил обратно к своему рабочему месту, даже не подумав поблагодарить Натанаэля.

В очередной раз оказавшись на перекрестке, где совсем еще недавно все ветры мира тщились сорвать с него галстук, Натанаэль машинально вновь поправил узел. Правда теперь его галстук отнюдь не походил на живое существо: так себе, галстук как галстук — как и любой другой, развевающийся на шее любого другого незадачливого мужчины. Вопреки тому, что столь существенная деталь его гардероба утратила свой изначальный облик и теперь никак не могла претендовать на сходство с живым зверем, Натанаэль не отказался от ранее принятого решения: раз решено — значит, решено. У него было великолепное настроение. Пусть его костюм совсем не шикарный, зато ботинки — любо дорого посмотреть. Натанаэлю оставалось сделать всего лишь одно небольшое усилие — всего-навсего пройти полквартала (причем желательно с закрытыми глазами) от того перекрестка, где он находился, но сейчас — уже по другой улице. После этого — зайти в шестой по счету дом. Натанаэль все знал наверняка и даже сосчитал, сколько дверей в доме, хотя ему, дабы не заплутать, было достаточно и того, что в необходимом ему доме постоянно горит в окнах свет. Натанаэлю прежде еще никогда не приходилось ходить по этой улице, но вовсе не потому, что она была настолько удалена от его дома. Просто в жизни у Натанаэля имелся один-единственный неизменный маршрут: из дома на работу и обратно. До этого самого вечера у него не возникало и тени желания прогуляться, выбраться куда-нибудь...

На улице было тепло; Натанаэль с наслаждением вбирал всей грудью напоенный умиротворенным и животворным дыханием деревьев воздух. Он без толку скитался по городу, шел куда глаза глядят. Как долго все это уже продолжалось, он затруднился бы сказать. Но именно там и именно в тот миг, когда он собирался повернуть домой, его взгляд упал на окна и отворенную дверь крохотной, узкой комнатки, причудливо украшенной разными диковинными безделушками. В одном из углов этой комнатки помещался диван, на котором в одиночестве сидела женщина, выглядевшая задумчивой, но неспокойной: подобное выражение лица характерно для тех, кто в любой момент ожидает чьего-либо посещения. Было очевидно, что ожидание подзатянулось; скорее всего оно началось в тот самый день, когда этой женщине было суждено осознать, что она — женщина; вне всякого сомнения, ей пришлось ждать куда дольше, нежели тому, кого она ожидала. Ее нельзя было назвать красавицей, счел Натанаэль, по-прежнему томясь в нерешительности на углу. На первый взгляд в ней явно не замечалось ничего из того, что принято относить к женской красе или очарованию. Однако она сидит спиной к свету и занята лишь одним: ОЖИДАНИЕМ. И Натанаэль, заметив ее, подумал, что если уж она высидела в ожидании до сих пор, то это безусловно означает лишь то, что ждет она не кого-нибудь там, а именно его — Натанаэля, своего единственного мужчину, которого она прежде и в глаза не видывала.

Натанаэль оцепенел в той пустоте, где еще совсем недавно бесновался упругий закрут из четырех ветров, и никак не осмеливался решиться. Его и ту женщину разделяло всего полквартала, которые ему предстояло одолеть. И он чувствовал себя виноватым за то, что был не в силах обрести достаточной решимости для этого. Он винил себя во всем, в чем может обвинять себя мужчина, вставший столбом на углу и так и не могущий ни на что решиться. А всего в шести домах отсюда его мучительно дожидается женщина. Сперва он бы не сумел как-то объяснить или описать это необычное и противоречивое чувство даже самому себе; оно охватило его, нависло у него на плечах, подобно недужному бремени, и терзало, как досада, изнутри. Но постепенно (после продолжительных раздумий) это ощущение стало замещаться иным: Натанаэль осознал, насколько сложнее, проблематичнее и тревожнее ему будет жить дальше, испытывая непрестанные угрызения совести и уколы самолюбия в том случае, если он ничего не предпримет, не отважится на тот шаг, знаменующий собой решение всего, — а для этого следует только проверить напоследок, в порядке ли узел галстука. И еще до того как его разум пришел к окончательному решению, Натанаэль не спеша и плавно двинулся вперед по улице, благоухавшей свежим воздухом, прошедшим сквозь очищающий и проветривающий фильтр, создаваемый низкими и густыми кронами деревьев.

В самый последний момент, когда к Натанаэлю вновь возвратилась способность ориентироваться в пространстве, еще можно было раскаяться и все предотвратить. К тому же для этого требовалась сущая малость: всего лишь идти по прямой, в прежнем направлении, не останавливаясь. Только вот эта женщина — она так и не покинула своего угла, сидя на диване в юбке, почти полностью покрывавшей ей ноги. Она не вышла из прострации и не пошевелилась, продолжая сидеть и смотреть остановившимися глазами куда-то в безграничное, бездонное небо, а может быть — и внутрь себя, даже когда Натанаэль поравнялся с ее окном. Ее руки непроизвольно собирали катышки с обивки дивана, как будто бы с этими катышками она могла обрести дополнительные силы для своего