который в качестве продукта питания был съеден аборигенами острова Фиджи. К счастью, незадолго до этого Юзеф Пуц успел внести ряд ценных поправок в карты южных островов и завоевать известность в ученом мире.

Художник изобразил капитана Пуца на берегу моря под пальмой, на голове у него был черный цилиндр, он курил трубку и, глядя в большой бинокль, изучал прибрежные заросли острова. В нем было что-то и от Нельсона и от Кука.

Школьные традиции поддержали и славные выпускники последних поколений. Об этом свидетельствовали более поздние портреты. На одном из них был изображен настоящий генерал, один из тех, кто брал штурмом Поморский Вал, на другом — самый настоящий заместитель министра. Картинную галерею замыкал портрет геолога Рончки, который отличился в составе научной экспедиции, открывшей богатые залежи серы у Тарнобжега.

Всю эту тройку мы однажды видели собственными глазами, когда торжественно отмечался очередной юбилей школы.

В кабинете Дира в застекленном шкафу хранились также и сувениры, полученные от знаменитых учеников. Большинство старых экспонатов погибло, но некоторые, с немалым трудом и риском для жизни, были сохранены заслуженным школьным сторожем, ныне уже покойным, паном Венцковским. К наиболее ценным следует отнести бинокль и трубку капитана Пуца, орел с головного убора генерала, памятный цилиндрик из первой продукции серы, с выцарапанной на нем дарственной надписью, пожертвованный геологом Рончкой, школьную тетрадку зам. министра (ее никогда не открывали, что давало возможность злым языкам распускать слух, будто она вся исчеркана красными чернилами), а также металлическую вешалку, сделанную в свое время генералом на практических занятиях. Генерал, кажется, хотел пожертвовать также и рогатку (он втихую смастерил ее во время занятий и гордился ею значительно больше), но Дир все же предпочел вешалку.

Короче говоря, с первого же класса мы росли в удручающей атмосфере славы или, если такое определение вам больше по вкусу, в сиянии этой славы. Так, по крайней мере, по самым различным поводам утверждал Дир. Мы, однако, придерживались несколько иной точки зрения. Очень быстро мы осознали, что растем в тени славы. Поверьте, слава отбрасывает некоторую довольно приятную тень, и порой в этой тени можно вполне прилично притаиться. Мы довольно ловко пользовались этим положением. Все шло хорошо.

Репутация нашей школы была весьма прочной, казалось немыслимым, что какие-то малыши смогут ее поколебать. И гоги на нас просто не обращали внимания.

Следует признать, что наша задача в значительной мере облегчалась благодаря существованию нашей классной руководительницы пани Лильковской. Особа слабая, впечатлительная и преисполненная веры в молодежь, пани Лильковская была в нашей чисто мужской школе вторым после пани Калино гогом в юбке. Она пришла к нам прямо со скамьи педагогического лицея. И вот мы, обнаружив, что имеем дело не с педагогом, а с ангелом (который по неизвестным причинам снизошел к нам с небес), тут же бесчестно использовали этот факт.

И сегодня не могу без отвращения вспомнить о нашей жестокости. Этот грех никогда не будет нам прощен, и это тем более ужасно потому, что исправить его уже невозможно. Дело в том, что в середине учебного года пани Лильковская оставила нас, чтобы пройти курс лечения в санатории для нервнобольных. На печальных и торжественных проводах пан директор толкнул по этому поводу краткую, но великолепную речугу.

Он говорил о незначительных камнях преткновения, о которые, увы, разбился энтузиазм пани Лильковской. Мы слушали его, глубоко растроганные и подавленные. С перепугу мы даже вообразили, будто именно мы и являемся тем камнем преткновения, о который разбился энтузиазм пани Лильковской. Однако из дальнейшей речи Дира выяснилось, что во всем повинен жилотдел, который не выделил пани Лильковской жилплощади, и ей пришлось «делить кров с существами эпохи палеолита». Диру, очевидно, была известна далеко не вся истина, и мы не могли избавиться от угрызений совести, тем более что в продолжение всей речи Дира пани Лильковская ни на секунду не сводила с нас взгляда. Весьма возможно, что именно поэтому в конце концов до нашего сознания дошло, что и мы были для нее существами эпохи палеолита. Тут-то мы поняли, кого потеряли. Такого классного руководителя и в самом деле у нас никогда больше не было.

Потрясение, которое мы тогда пережили, и наше искреннее горе по поводу ухода пани Лильковской не осталось незамеченным преподавательским коллективом и вызвало всеобщее сочувствие и симпатию. Наша нервная система тщательно оберегалась, нас не расстраивали контрольными работами, не брали под перекрестный огонь опросов. Никто не решался взять на себя неблагодарной задачи позондировать наши знания, и при помощи подменяющих друг друга преподавателей мы как-то незаметно и вполне удачно проскочили остаток года.

Для нас самих было неожиданностью, что мы умудрились сдать экзамены за седьмой класс, а экзамены, надо сказать, сдало подавляющее большинство. Просто нам повезло. По математике мы удачно списали задачу, а среди предложенных тем сочинений по польскому языку оказалась тема: «Как я представляю себе полет человека на Луну», вполне соответствующая нашим вкусам.

Естественно, что почти весь класс выбрал именно эту тему, и мы поразили педагогов обилием имеющихся у нас сведений по космонавтике. В результате эти милые люди освободили нас от устного экзамена, а заодно и сами избежали одного из крупнейших разочарований в области педагогики.

Разоблачили нас, как и следовало ожидать, только в восьмом классе в начале 1960/61 учебного года. В одиннадцатилетних школах учеников шестых и седьмых классов обычно считают мелюзгой, и педагоги часто глядят на них сквозь пальцы. К восьмому классу подход совсем иной. Льготный тариф здесь теряет силу, и за нас принимаются уже гоги-специалисты — личности серьезные, опасные и требовательные. Мы для них уже не дети, а молодежь, и следует признаться, что для нас такое отношение обернулось тяжелым испытанием. Правда, для педагогов тоже.

Первый удар пришлось вынести Дяде, на которого была возложена сомнительная честь быть временно нашим классным руководителем.

Этот испытанный педагог сразу же после начала учебного года опрометчиво запустил свой зонд в нашем классе. Как он потом говорил, никогда еще его зонд не вытаскивал наружу столь отвратительных миазмов неведения.

В канцелярии он заявил директору, что, несмотря на неоднократные попытки, он не в состоянии найти с нами общий язык и просит освободить его как от уроков математики в нашем классе, так и