фойе.

Окна были закрыты и задернуты тяжелыми занавесями — определенно, они отвечали своему назначению. Каждая неразличимая деталь фойе была знакома Голду, как в родном доме. Шесть тяжелых деревянных дверей, сейчас закрытых, вели из фойе в шесть помещений.

Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что все началось со звука разбившегося стекла. Он только что с трудом придвинул к стене стол для заседаний и устало оперся на него. Услышав звук, он даже не поднял глаз. Несмотря на секундную растерянность, он точно знал, какая из фотографий упала на пол.

Годами сидел он в лекционном зале, слушая отчеты о случаях из практики и теоретические дебаты и скользя глазами по стенам, а потому знал совершенно точно, где какая фотография висит.

Все пространство на стенах занимали портреты покойных коллег. Когда несколькими месяцами ранее была повешена последняя фотография, кто-то пошутил, что всем остальным придется оставаться бессмертными. Голд провел не один час, глядя в глаза умерших, и изучил их выражение. Он помнил, например, смеющиеся глаза Фрумы Холландер, институтского тренинг-аналитика, она принадлежала ко второму поколения после отцов-основателей и внезапно умерла от сердечного приступа в возрасте шестидесяти одного года. Ее портрет висел справа от входа, и каждый, кто сидел в конце зала с правой стороны, если ему не мешали блики в стекле, мог видеть ее глаза. А слева от двери висел портрет Сеймура Левенштейна, который прибыл в Институт из Нью-Йоркского общества и умер от рака в сорок один год. Даты рождения и смерти были выгравированы на рамах под именами. Врач, ожидающий запаздывающего пациента, мог прохаживаться от портрета к портрету, разглядывая этот институтский некрополь.

На упавшем фото была изображена Мими Зильберталь. Голд вспомнил, как однажды спросил, отчего она умерла, а вместо ответа получил уничтожающий взгляд и встречный вопрос: почему его это интересует? Кто-нибудь другой стал бы докапываться дальше, но Голд понял, что затронул неприятную тему, и предпочел оставаться в неведении.

Но в ту субботу, когда все пошло прахом, Голд случайно услышал обрывок разговора между Джо Линдером и Наумом Розенфельдом. Джо яростно размахивал выпавшей из рамы фотографией и вызывающе говорил Розенфельду, что нельзя избавляться от портрета, даже если случайно предоставилась такая возможность. Голд запомнил слова: «Нельзя убирать фотографию со стены только потому, что человек покончил с собой». Оба они были в кухне и не заметили стоящего в дверях Голда. Впрочем, после всего, что он пережил утром, эта новость его не особенно шокировала.

Голд быстро подобрал разбитое стекло, отнес фото на кухню и положил рядом с маленьким холодильником, после чего отправился в кладовку за стульями. Было только начало десятого, и у него оставалось достаточно времени, несмотря на то что, по его подсчетам, требовалось перетащить около сотни стульев (чтобы послушать лекцию Евы Нейдорф, люди приезжали со всех концов страны). Установив все складные стулья полукружьями, он с удовлетворением оглядел дело рук своих, но все же решил принести еще сиденья из соседних комнат.

Институтские комнаты всегда, в особенности если ему случалось находиться в здании одному, поражали его тем, как удивительно отвечали своему назначению. Первая, в которую он вошел теперь, — та, что находилась справа от входа, — была затемнена, как и прочие; высокие окна и массивная мебель создавали торжественную, таинственную атмосферу. Каждый раз, когда отодвигались тяжелые занавеси, в его воображении возникал интерьер готического собора.

В каждой комнате стояла кушетка, позади нее — массивное кресло психоаналитика, выглядевшее более удобным, чем было на самом деле. (Все сотрудники Института жаловались на боли в спине. Многие во время сеанса потихоньку подкладывали за спину маленькие подушечки.) В каждой комнате висели неяркие картины и стояло несколько дополнительных стульев для семинаров.

Еженедельные семинары проводились по вечерам, обычно во вторник, и на них должны были присутствовать все студенты Института. В комнатах зажигали свет, и мрачноватая атмосфера понемногу рассеивалась. Стулья устанавливались в кружок, с кухни доносился аромат кофе и пирожных — в перерыве можно было перекусить.

Раз в неделю, к удовольствию Хильдесхаймера, желавшего «видеть, как этот дом живет и дышит», в Институте становилось шумно, улица заполнялась машинами, а во время кофе-брейка вокруг слышались голоса беседующих и даже смеющихся людей — преподаватели и практиканты непринужденно общались и рассказывали друг другу забавные истории, которые случились с ними за неделю.

По субботам было не так.

В семинарские дни всегда кто-нибудь в последний момент выбегал из одной из комнат и просил тех, кто пришел раньше, скрыться на минутку в кухне, потому что через парадную дверь нужно было провести пациента и требовалось соблюсти тайну личности. Но по субботам даже ранние пташки находили двери широко распахнутыми и знали, что могут, если захотят, хоть насвистывать веселый мотивчик, не боясь вторгнуться во внутренний мир лежавших на кушетках людей.

Правда, комнат было слишком мало, чтобы вместить тридцать кандидатов и всех пациентов. Были проблемы с распределением комнат, с графиками занятий. Но каждый раз, когда на заседаниях ученого совета раздавались жалобы, старик Хильдесхаймер настаивал, чтобы кандидаты продолжали принимать своих пациентов в Институте, пока не станут полноправными членами сообщества. Здание должно использоваться, в здании должна идти жизнь, постоянно повторял он.

Нельзя сказать, чтобы за комнаты в самом деле шли сражения, но, конечно, среди кандидатов чувствовались различия в старшинстве и статусе. Ясно было, что начинающий обучение получит маленькую комнатку, а кандидат постарше, имеющий трех пациентов, сможет выбирать комнату по своему вкусу.

Главный недостаток маленькой комнаты заключался даже не в ее размерах, а в расположении — рядом с ней помещалась кухня; голоса врачей, пьющих кофе и шепотом разговаривающих в коротких перерывах между приемами; телефонные звонки; неспешный голос секретарши, отвечающей по телефону, — все эти звуки проникали в комнату, не помогали даже двойные занавеси с внутренней стороны дверей.

Все пациенты, которых принимали в этой комнате, реагировали на шум по-разному. Голд потратил часы, размышляя над различными интерпретациями второго по счету случая, который он анализировал: женщина не могла избавиться от подозрения, что ее слова слышны за стеной.

Но по субботам, когда проходили лекции и заседания, разрешалось все.