ругал себя за то, что таким неуклюжим был у Ранцовых. А тут еще вызов к Исееву сулил безрадостное будущее, надвигались новые заботы, тревоги, огорчения.

И среди всех невзгод, как луч солнца, — улыбка Ольги, улыбка, которую невозможно описать. Ее-то и хотел изобразить Коста. Запечатлеть на полотне легкий свет радости в глазах девушки, пожалуй, труднее, чем раскрыть тайну лунных бликов на Днепре, созданных волшебной кистью Архипа Куинджи…

На лестнице раздались шаги, Коста осторожно прикрыл эскиз свежим номером газеты и открыл дверь. Перед ним стоял Володя Ранцов.

Он весь дышал здоровьем, свежестью.

— Здравия желаю, князь Хетаг!

— Прошу, прошу. Рад видеть вас, мой дорогой гость! Только вот, Владимир Владимирович, зачем вы меня князем величаете? Тогда, дома у вас, я постеснялся возразить. Хлестаковщина какая-то получается…

— Ничего! Это для маман, она ведь сама титулованная. Все это пустяки — дань слабостям старой аристократки. А получается звучно. Да и кинжал подходящий для такого случая.

Коста громко рассмеялся — тоски как не бывало.

— Ну-с, едем на Театральную, смотреть «аллегорических» салонных дам.

— Хорошо, — согласился Коста. — Посмотрим, что намалевал будущий кайзер.

Дорогой Хетагуров думал о сидящем рядом Владимире Ранцове. Честный малый, душа-парень, бесшабашная голова… Такому все нипочем. Сегодня он в отпуске — гуляет, веселится, острит в меру своих способностей, может быть, влюбляется мимолетно. Потом уплывает куда-то за тридевять земель, и там будет гулять, влюбляться, забывать. Его жизнь идет легко, как парусник, гонимый попутным ветром…

— Приехали, ваше сиятельство!

При этих словах мичмана извозчик в черном полуцилиндре с загнутыми вверх полями и с окладистой бородой почтительно привстал и заискивающе посмотрел на Хетагурова, с трудом выбиравшегося из коляски в своей длинной бурке.

В белом зале министерства народного просвещения Хетагуров и Ранцов присоединились к ученикам старших классов академии. Среди них были Серов и Врубель. Почти у самой картины Вильгельма стоял красный от стыда Павел Петрович Чистяков. Адъюнкт-профессор теребил бороду, на большом лбу его выступил пот.

Коста и Владимир были немало удивлены, когда увидели около картины своего историка Льва Слонимского с указкой в руке. Бравый старичок прокашлялся и начал что-то вроде лекции:

— Дамы и господа! Перед вами аллегорическая картина, писанная кронпринцем Вильгельмом. Несколько недель тому назад она была преподнесена через флигель-адъютанта графа Мольтке нашему государю-императору…

Слонимский сделал многозначительную паузу, полузакрытыми глазами обвел аудиторию. Видом своим он напомнил дремлющего в жару мопса.

— Ты посмотри, Костя, на эти деревянные рыла с пуговицами вместо глаз, — тихо сказал мичман, указывая на картину.

Хетагуров закусил губу, чтобы не расхохотаться.

— Вы видите, господа, на площадке скалы, освещенной сиянием креста, фигуры, изображающие культурные народы. Вот Россия — она доверчиво положила руку на плечо вооруженной соседки Германии. А вот Испания, Италия, Англия. Они смотрят вдаль на грозящую беду…

— А что за беда грозит культурным народам? — донеслась чья-то громкая реплика из самой гущи заполнивших зал студентов.

Слонимский оскорбленно дернул головой и продолжал:

— Над мирной равниной клубятся густые облака злой беды, темные дымящиеся тучи покрывают небо. Клубы дыма, получающие форму адской физиономии, поднимаются над горящим городом. Грозная опасность носится в виде Будды, который опирается на китайского дракона, олицетворяющего демона разрушения…

— Что за призрак, объясните, пожалуйста, господин лектор! — раздался тот же сильный голос.

Хетагуров вопросительно взглянул на мичмана: «Кто это?» Тот в ответ кивнул: «Знаю, потом скажу».

Сидевший за столом обрюзгший чиновник министерства народного просвещения в мундире надворного советника с тревогой поглядывал по сторонам, видимо, ища глазами блюстителей порядка. Но их в зале не было.

Клинышек бородки лектора дернулся вверх: он хотел увидеть того, кто бросал реплики.

— Нет сомнения, господа, — еще громче заговорил Слонимский, — что идея картины зародилась у художника под влиянием разговоров о том, что после объединения монгольской расы эта чудовищная сила может двинуться в Европу. Тогда повторится новый решительный поход азиатов, подобный походу Чингис-хана, и культурные страны обратятся в развалины…

— Праздная выдумка, в которую могут поверить лишь светские барышни! — раздался все тот же голос с чуть заметным нерусским акцентом. — Но картина не лишена смысла, господа! Если каждая изображенная женщина олицетворяет монархию своей страны (а по замыслу кронпринца так оно и есть), то испуг их вызван вовсе не Буддой, а призраком народной революции против монархической тирании. Этот призрак бродит по Европе. Вильгельм прочитал «Манифест» Маркса и Энгельса, напечатанный в Лондоне. Вот в чем секрет, господа!

Изумленный лектор попятился к столу, за которым стоял бледный, трясущийся от гнева чиновник.

— Какая смелость! — восторженно прошептал Коста, взглянув на мичмана Ранцова.

— Какая дерзость! — шипел слабогрудый чиновник, — Подведите сюда того, кто посмел произносить крамольные речи. Немедленно приведите смутьяна к этому столу!

— Мы студенты, а не жандармы! — крикнул стоявший за спиной Хетагурова молодой человек в университетской форме.

Коста обернулся.

— Петя! Ты ли это?

С Петром Чумаком Коста познакомился, когда ехал в Петербург осенью 1881 года — всю дорогу тогда Чумак читал наизусть стихи Тараса Шевченко. С тех пор больше не встречались…

— Здравствуй, Костя. Ну, как?

Тут Чумака схватил за рукав приземистый чиновник. Склеротическое лицо его было покрыто нездоровым румянцем, на желтом черепе набухла вена.

— Извольте, сударь, идти к его превосходительству. Вы кричали заодно с тем посягателем на общественное спокойствие…

Хетагуров вспомнил о своем кинжале, решительно шагнул к чиновнику.

— Прочь руки!

Мичман с силой оторвал цепкую, как пасть бульдога, руку чиновника от мундира Чумака, строго сказал: «Следуйте вперед» и повел Петра — но не к генеральскому столу, а на выход. Уловка удалась.

У подъезда тепло распрощались. Студенты расходились. С ними ушел и тот, кто так правдиво и смело объяснил значение картины.

— Кто же это такой? — с нетерпением спросил у мичмана Коста, когда садились в коляску.

— Студент университета Дмитрий Благоев, болгарин, один из вождей петербургских