Я понял – нехорошее это слово. За что, думаю, меня наказывать? За какой такой анархизм? Может, это воровство? Но ведь мы же не украли бубен, а отобрали и в протокол записали.

Возвратился домой невеселым.

– Что случилось? – спрашивает брат.

– Наказывать нас будут, – говорю. – Анархизм мы сделали какой-то, политическую ошибку.

Брат подумал немножко и сказал:

– Ошибку надо исправлять как-то. Может, извиниться перед шаманом?

– А разве такой закон есть, чтобы председатель сельсовета перед шаманом извинялся? – спросил я.

– Не знаю, – ответил брат. – Надо с нашими людьми посоветоваться.

В тот день пришли к нам на батах охотники Кялундзига. Окружили сельсоветовскую избу, крик подняли, все равно как медведя из берлоги выгоняют. Мы с братом вышли навстречу.

– Куда шаман наш делся?

– Давайте нашего шамана!

– Кто его теперь найдет? – кричали со всех сторон.

– Чего такое? – спрашиваем.

Немного разговорились. Оказывается, шаман к духам ушел. Духи крепко сердиты на весь род Кялундзига. Во время моления в стойбище председатель обидел духов. И ни один Кялундзига не заступился. Худо теперь будет роду Кялундзига, сказал шаман. Удачной охоты не будет, болезнь страшная придет, если шаман не задобрит духов. Но где теперь шаман, кто знает? Надо найти шамана, хорошенько попросить, чтобы он с духами договорился.

– Хорошо, – сказал брат, – я вам найду шамана, с духами договорюсь.

– А разве духи слушаются председателя сельсовета? – спрашивают нас. Видно, совсем не верят.

– Молодые уже слушаются, – важно сказал брат, – а старых мы вместе с шаманом уговорим. И шамана я найду обязательно.

Немного успокоились охотники Кялундзига.

– Ладно, – говорят, – подождем. Не обмани только.

И уехали они домой.

– Где ты искать шамана будешь? – спросил я брата. – Зачем такое дело обещал?

– Найду, – отвечал брат. – Я знаю, к каким он духам ушел.

Вверху по Бурлиту у самого большого перевала скрывалась тогда разбитая банда. Немножко грабила еще. Брат сказал, что шаман туда ушел. И отправился на поиски. Я отговаривал его:

– Зачем идешь? Разве послушает тебя шаман и возвратится с тобой в стойбище?

– Конечно, нет, – отвечает брат. – Зато я выслежу, где шаман прячется, с какими духами живет. Потом приведу туда охотников Кялундзига. Пусть они увидят, как их обманывают. Сами потом переселятся к нам. Хорошая агитация получится.

Я хотел идти с братом. Он не согласился.

– Зачем? Один пойду, – говорит. – Оставайся здесь. Весь сельсовет на тебе.

Конечно, думаю, брат найдет, обязательно найдет. Разве кто знал тайгу лучше брата? Никто. До самого большого перевала не было охотника, как мой брат. Он одним копьем убивал медведя. В голодные годы, когда не было орехов и кабаны ушли из наших мест, Куты-Мафа – тигр – напал на наше стойбище. Он сломал цзали и украл все мясо. Брат один расправился с ним. А ведь Куты-Мафа – божество, как раньше говорили. От его рева сердце замирает, глаз неверно смотрит, рука дрожит.

Веселым был брат. Помню, поплыл на оморочке, песню запел. Таким и видел я его в последний раз.

– Однако, холодно, – прервал я рассказ Даяна. – Давайте пройдемся немного.

Мы выпрыгнули из саней. Я невольно залюбовался его ладной невысокой, несколько сухопарой фигурой. Идет он легко, танцующей походкой, мелким шагом – таежная, охотничья привычка. В тайге нельзя ходить размашисто ни летом ни зимой: летом мешает валежник, а зимой – рыхлый глубокий снег. На ногах у Даяна бурые прокопченные олочки, из-под отворота полушубка черной дубки виден поношенный защитного цвета китель. На черных, торчащих ежиком усах появился белый налет инея.

Несколько минут мы шли молча: по-видимому, обычно молчаливый Даян сожалел, что слишком разговорился. Я попросил его продолжить рассказ, он отозвался без особого желания и рассказывал далее суховато, отрывисто:

– Пять дней прошло – везут брата в оморочке. Смотрим – убитый. Кто убил? Неизвестно. Пуля сначала грудь ему пробила, потом борт оморочки. Видать, с берега стреляли. Выследили. Привезли его охотники Кялундзига. Четыре бата шли вокруг оморочки. Почти все стойбище. Из-за нас, говорят, погиб. Помочь хотел нам. Притихли Кялундзига. Не ожидали, понимаешь, такое дело. И тут, возле оморочки брата, вроде собрания получилось. Пусть, говорили Кялундзига, увидит тот, кто убил Геонка: мы делаем, как он хотел. И решили они всем стойбищем к нам переселиться. И я тогда сказал: пусть все будет так, как будто брат живой. Здесь в толпе стояла жена его, Исама. «Подойди ко мне!» – позвал я ее. Она подошла. Я взял ее за руку, подвел к оморочке брата и сказал: «Смотри, я буду жить с твоей женой, как ты жил. И значит, ты будешь жить во мне». И старики закивали: «Хорошо делает Даян: закон предков выполняет». А мне тогда казалось, будто брат и вправду станет жить во мне.

Схоронили мы его хорошо – никто не плакал.

– То есть как не плакал? – удивился я. – Разве не было жалко?

– Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, – отвечал невозмутимо удэгеец. – Если кого убьют, нельзя плакать: плакать – значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять.

Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.

– Так и женился я на невестке, – продолжал он монотонным голосом. – Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое – Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая – «Жалобы девушки» называется. Я хорошо тогда ее играл.

– А из чего делают кингуласти? – спросил я Даяна.

– Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.

Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы – все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги.

– Стой! – остановил я Даяна.

Он прервал свою мелодию.

«Улю-лю-лю-лю!» – доносился с минуту из тайги невнятный призыв.

– Что это?

– Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку, – ответил Даян.

Странная перекличка удэгейской трубочки и таежной совы длилась