Ожидание. Утро, день, вечер

ОЖИДАНИЕ

1

Рассвело в три, к четырем взошло солнце.

Солнце осветило остатки ночного пиршества: треугольные головки килек с мертвыми глазами, плавающие в желтых лужах майонеза, оранжевую, пропотевшую жиром семгу, надкушенный кусок розовой ветчины с белой каемкой сала. А жирная селедка, к которой почему-то никто не притронулся, засияла на солнце перламутровыми переливами. В ее разинутый рот кто-то засунул окурок «Беломора».

Светлана Николаевна поморщилась. Придорогин улыбнулся ей через стол.

— Ничего страшного, — сказал он. — Люди ели и пили, а это хорошо, когда у людей находится что поесть и выпить.

Хозяйка дома Майя Петровна любила собирать самые нескладные компании. И сейчас незнакомые личности слонялись по комнате, дымили сигаретами, развалясь на диване и в креслах. Кто-то крутил регулятор приемника, наполняя комнату межконтинентальным ревом и треском. Двое хмурых мужчин, похожих друг на друга как родные братья, засели за шахматы: склонили над доской крутолобые головы, словно приготовились бодаться.

Веселье кончилось. Ждали, когда откроется метро, или досиживали из вежливости, а то и из лени.

Журналист Боков спал в кресле, и раннее солнце сияло на его лысине. Он единственный здесь был хорошо знаком Светлане Николаевне еще с довоенных времен, лет двадцать пять.

Светлана Николаевна встала, подошла к окну. За окном была Москва. Июнь. 1967 год…

Она впервые видела утреннюю Москву с такой высоты! Крыши, крыши, крыши, словно нашвыряли их вокруг щедрыми пригоршнями. В ровных гранитных берегах недвижно стыла Москва-река. Все это виделось с такой отчетливостью, что было даже больно глазам… Москва! Я живу здесь уже сорок два года, за вычетом трех военных, проведенных в эвакуации. И здесь я буду жить и дальше, наверное всегда. Но что-то случилось со мной сегодня, и не хочется жить… Конечно, не настолько, чтобы взять и выпрыгнуть сейчас из окна в этот наполненный солнцем колодец утра. Бррр! Просто все вдруг стало безразличным, словно я тяжело заболела или именно в эту минуту почувствовала, что издавна и основательно устала…

— Светлана Николаевна, — позвал Придорогин. — Что с вами? Идите сюда.

— Со мной — ничего, — сказала она бодро.

Он сидел за столом и то и дело поглядывал на нее. Он весь вечер смотрел на нее и улыбался ей ласково и заговорщицки-откровенно. И Светлана Николаевна подумала, что следовало бы пойти в ванную (там у Майи висит над раковиной большое старинное зеркало в дубовой раме с завитушками) и привести себя в порядок, потому что, если тебе уже сорок с хвостиком, не годится, чтобы мужчина так пристально рассматривал твое лицо после бессонной ночи.

Но вместо этого она вернулась к столу и села напротив Придорогина.

— А вот это уже свинство, — сказал Придорогин и выдернул окурок изо рта селедки. Потом он встал, вышел из комнаты и вернулся с двумя чистыми тарелками и рюмками; освободил от грязной посуды угол стола, расстелил перед Светланой Николаевной свежую салфетку, и все это — не торопясь, с удовольствием. Большие руки его с крупными выпуклыми ногтями обращались с предметами как-то по-особому ловко и ласково.

— Можно начинать новую жизнь.

Теперь он сел совсем близко от Светланы Николаевны, и она опять подумала, что надо бы все-таки пойти и взглянуть на себя в зеркало… А впрочем, черт с ним, с зеркалом! Кто он ей, этот человек? Ему и самому далеко за сорок. Ну и пусть смотрит, как жизнь украсила его сверстниц.

Они сидели за столом вдвоем.

— Выпьем за первое июня, — сказал Придорогин и налил в рюмки водку.

— Почему именно за первое июня?

— Потому что оно наступило четыре часа назад.

— А разве сегодня праздник?

— При чем здесь праздник?.. В праздники все как в плохом театре: наденут люди свои лучшие одежды и притворяются, что они всегда такие благостные и красивые.

Светлана Николаевна смотрела на Придорогина. Придорогин был ладный, красивый мужик, но он уже начал слегка полнеть, и плечи у него были по-бабьи круглые, а волосы того неопределенного русого цвета, который с возрастом становится серым. И уже залысины начинались со лба, но глаза были живые и веселые. Крутой подбородок и прямой нос делали его лицо незаурядным, лицо думающего человека с характером — так бы определила его Светлана Николаевна. Ироническое выражение часто мелькало в его глазах, а улыбка была приветливая, но быстро пропадающая, словно не так уж много было в его жизни случаев, когда ему хотелось улыбаться.

Придорогин работал врачом-эпидемиологом… Впрочем, какое мне до всего этого дело? Зачем он мне? Что я о нем знаю? Ничего. Одно только известно мне достоверно: почему он смотрит на меня с такой ласковой настойчивостью…

— За серые будни! — сказал Придорогин и поднял рюмку.

Майя ободряюще улыбнулась им из другого конца комнаты. Кажется, она считала делом своей чести, чтобы у Придорогина со Светланой Николаевной обязательно завязался роман… Суматошная, добрая, толстая баба. Вечно она что-то организовывает и переделывает в чужих судьбах. И работу выбрала себе суматошную: мотается администратором какой-то концертной бригады по захолустным московским и периферийным клубам… Друзья вьются вокруг нее роем. И все равно она одинока, — военная вдова, не успевшая побывать в женах. Одна из сотен тысяч. И даже не знает, кого оплакивать. Вот и живет — сама себе мужик, кормилец, заступник. Обычная, о-о-ох, обычная история!

Придорогин выпил рюмку, далеко закинув назад голову. Потом спросил:

— Знаете, кто изобрел водку? Арабы. Магомет запретил им пить виноградное вино. Надо было что-то срочно придумывать… Первый самогонный аппарат был обнаружен при раскопках в самом центре Сахары и относится к четырнадцатому веку нашей эры. Бедуины пили самогон под южными звездами, а потом молились аллаху. И удовольствие, и греха нет.

Придорогин был буквально набит странными сведениями. А может, и все выдумывал. Познания его были подозрительно обширными и напоминали анекдоты.

…Кто же он все-таки? Вот он сидит сейчас совсем близко от меня — ближе, чем полагается сидеть малознакомому мужчине, — смотрит коричневыми, как у породистого пса, глазами. Уже не молодой и, видимо, немало повидавший на своем веку человек. А знаю я его всего