заорал я на письмо, которое все еще лежало рядом и словно манило подползти к нему и прочесть снова. ‒ Почему, черт побери, ты не сказал мне раньше?!

Пластик бутылки сминается под моими пальцами, когда я зло сжимаю ее в ладони и, поднеся ко рту, пью, пока все содержимое, за исключением нескольких капель, не исчезает.

Голос Эйдена жужжит в ушах, словно надоедливая муха. Он возвращается снова и снова, подталкивая к краю, пока я не затыкаю уши, чтобы его заглушить. Алкоголь не работает. Ничто не может заставить его исчезнуть.

Ты – мудак.

Ты уже чувствуешь себя виноватым?

Возвращайся домой…

Возвращайся домой.

Возвращайся домой!

Да, я мудак. Я чувствую себя виноватым. И я вернулся.

Получив письмо, я вылетел из Камбоджи первым же рейсом, желая приехать сюда, прежде чем станет слишком поздно. Не стал никому звонить, действовал инстинктивно и, конечно же, опоздал. Опоздал на две недели.

Я вернулся слишком поздно, чтобы попрощаться, слишком поздно, чтобы присутствовать на похоронах, слишком поздно, чтобы загладить вину. Слишком поздно для всего кроме алкоголя, с помощью которого пытаюсь забыть совершенные ошибки.

Прошло ровно три месяца и две недели с того дня, как организм моего лучшего друга перестал бороться, и он умер во сне. Три месяца и две недели с того дня, как он перестал существовать.

После возвращения домой я провел каждую секунду, пока оставался в ясном сознании, пытаясь не думать о боли, вызванной смертью Эйдена, пока все это не пошло прахом, когда к моим ногам упала коробка с нашими фотографиями. Я искал что-то в шкафу, и она просто свалилась с верхней полки, рассыпая вокруг воспоминания об Эйдене.

Вот он смеется, играя в бейсбол, когда нам было по десять. Вот улыбается в камеру, приобняв за плечи одну из своих многочисленных подружек, когда мы учились в старшей школе. А он здесь ухмыляется, держа в руках диплом об окончании колледжа.

Воспоминания о нем просачиваются в мозг и высасывают жизнь из сердца, пока это гребаное письмо, которое я засунул в самый дальний угол комода, не начинает призывать прочесть его снова. Я почти чувствую, как Эйден стоит рядом и говорит, что я заслуживаю быть несчастным из-за того дерьма, что сделал.  Его появление в воспоминаниях провоцирует меня, подталкивает забыть о данном брату обещании, пока ничего другого не остается, кроме как начать пить, чтобы забыться.

Вот так я и оказался в гостиной с бутылкой водки.

‒ Ты действительно хочешь, чтобы я позаботился о нашей девочке сейчас, Эйден? Держу пари, она будет просто счастлива, когда я в таком виде появлюсь в лагере, ‒ кричу я в потолок, а затем смеюсь, задаваясь вопросом: алкоголь или облажавшийся мозг заставляет меня разговаривать с самим собой, словно я чокнулся.  ‒ Ты не должен был умирать. Ты должен быть здесь, – бормочу я, пока горло наполняется слезами от одного взгляда на письмо.

Я заслужил это, мне некого винить, кроме самого себя. Именно я покинул двух своих лучших друзей и никогда не оглядывался назад, так как был трусом. В глубине души я надеялся, что однажды смогу преобладать над собой, справиться со своими чувствами к Кэмерон и вернуться домой, где они оба будут ждать меня и простят за то, что я вел себя как последний дурак. Но теперь это никогда не произойдет.

Никогда Эйден не ухмыльнется мне, держа наготове один из своих саркастических комментариев. Кэмерон никогда не простит меня за то, что я не был рядом, когда Эйден заболел, за то, что не сделал все возможное, чтобы спасти его, и за то, что не пришел к ней, как только вернулся.

Я должен был пойти к ней. Мы вместе должны были оплакивать Эйдена, но как тогда, так и сейчас я не мог справиться даже с собственной болью, не говоря уже о ее.

Я приехал домой, как желал Эйден, и все, чего желаю теперь – это уехать отсюда.

Никто не понимает, каково это вернуться с другой стороны земного шара, испытав ужасы, о которых здесь не то, что никто не знает, а даже и не подозревает, что они происходят. Здесь семьи живут в своих счастливых маленьких мирках и забывают, что существуют мужчины, женщины и дети, для которых такая элементарная вещь, как чистая вода, уже счастье. Никто не понимает, в том числе и Джейсон, хоть и пытается, каково это, не имея иного занятия, все свободное время думать о людях, которым ты не сумел помочь ни на той стороне земного шара, ни на этой. Каково это ощущать, что живешь в нескончаемом кошмаре, где каждая мысль и воспоминание – видеофильм, демонстрирующий насколько ты облажался.

Я так устал чувствовать эту боль. Я просто хочу перестать что-либо чувствовать вообще.

Веки тяжелеют, зрение затуманивается, когда темнота и блаженное онемение накрывают мое тело, словно теплое одеяло.

‒ Черт тебя побери, Эверетт! Сукин ты сын…

В моем пьяном мозгу голос брата кажется глухим и отдаленным, но все же я отчетливо слышу в нем нотки гнева. Я даже не понял, что завалился набок, пока не ощутил, как Джейсон приобнял меня, чтобы вернуть в вертикальное положение.

‒ Открой глаза! Открой свои долбаные глаза, Эверетт! ‒ кричит он и бьет меня по щеке ладонью.

Я несколько раз моргаю, прогоняя окружающую меня тьму, и вижу печаль, беспокойство, тоску и страх ‒ они написаны на лице Джейсона, пока он смотрит на меня, качая головой. Я бы извинился за то, что он нашел меня в таком состоянии, но мои извинения ни черта не стоят, так как он уже много раз видел меня таким. Я бы сказал, что не хочу опираться на эти костыли из алкоголя, не хочу, чтобы водка была единственным, что способно помочь мне справится с болью, которая, стоит лишь протрезветь, возвращается и атакует сердце, голову, все естество до тех пор, пока не появляется желание орать до хрипоты, царапая свою кожу. Я открываю рот, чтобы сказать все это, но слова просто не идут с языка.

Джейсон садится рядом и вытягивает ноги, копируя мою позу.

‒ Что на сей раз? Флэшбек? Дурной сон? ‒ тихо спрашивает он, перечисляя те оправдания, что я выдавал ему