Как ликёрная сердцевинка в надкушенной конфете, сорочка под платьем оказалась алой, в цвет помады. Тощая, бледная грудь за паутиной кружев замерла под мёртвой рукой, словно освобождаемая из силков птичка.
– Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь, Лидия Дитц? И зачем?
Чистый шёлк её волос вплетался в чёрные полосы костюма, грязные белёсые патлы вплетались в чистый шёлк, голос призрака холодил макушку и сбегал змейками электроразрядов по позвоночнику, которым она и так прижималась к груде тлеющих лохмотьев. Тлеющих инфернальным огнём…
– Затем, что ты лжец, Битлджус. Ты утверждаешь, что неукоснительно следуешь правилу — убраться, после троекратного упоминания твоего имени, из этого мира без следа. Но ты остаёшься в моей голове.
Синюшная рука в трупных пятнах переползала на внутреннюю сторону бедра, едва ли сдерживаемая живой рукой, скорее подгоняемая.
– Ещё два раза. Всего два раза, не факт, что с головой поможет, но тут я вообще бессилен, но чуть меньше будет того, о чём не дай бог узнать твоим родителям, особенно тем, которые ещё боятся инфаркта.
Чуть больше, моя порочная, моя пленительная звезда, однозначно — чуть больше.
– Мог бы приличия ради чем-то в меня упереться. Любишь пугать — пугай, размерчик у тебя должен быть нескромный… Всё правильно, где ты и где скромность… Живые тут в более проигрышном положении — у тебя нет никаких вот таких рефлекторных и палевных вещей, вроде учащённого дыхания и подкашивающихся ног, все твои реакции нарочиты, фикция моя. Это даже обидно. Но то, что я не могу произносить твоё имя столько раз, сколько захочу, со всеми выражениями, с какими захочу, изучая при этом движения твоего карикатурного лица — тоже обидно… Ну, в жизни должны быть и ограничения какие-то.
Эти губы у виска опаснее, чем револьверное дуло.
– Человек способен привыкнуть к любой боли, любому ужасу, любой мерзости — привыкает, смиряется, перестаёт замечать… Но трёх встреч до сих пор было мало для этого, по идее.
Повернулась, скользнула ладонью — влажной, дрожащей — по его щеке, по губам, по сухим, бледным, как убитая осенней стужей трава, волосам.
– Кто сказал, что я к тебе привыкла? Что можем знать о смирении ты или я? Как можно хоть что-то в тебе не замечать? Встречи было три, эта четвёртая — хорошо, что тебе не дано посчитать, сколько раз ты приходил ко мне во сне. Я слышала твой крик «Ты пожалеешь!», просыпалась и думала — пожалею ли я? В самом начале, когда мы ещё говорили о тебе — не могли не говорить, ещё не готовы были подвергнуть эту тему запрету — Адам успокаивал меня и других, говоря «зачем бы ему была Лидия после того, как он получил бы право жить в этом мире». Имея в виду, что ты не стал бы убивать меня или… что-то ещё. Зачем, если у тебя есть целый мир. Кого как, а меня не успокоил. Чем больше дней и ночей сменяло друг друга, тем меньше мне нравилась эта мысль, что я могу быть тебе не нужна. Хорошо, что в жизни есть какие-то ограничения, хорошо, что у меня есть над тобой вот такая мучительная, зыбкая власть — так редко произносить твоё имя. Я не знаю, как я произнесу его второй раз, на какой стадии процесса доведения количества девственниц в нашем классе до той же совершенной магической цифры, но третий раз я хочу его выдохнуть, когда ты кончишь.
Шуршала, как опадающая листва, ветхая призрачная одежда, белые пальцы скользили по просвечивающей между расстёгнутыми полами, как луна между тучами, груди. Тусклые ногти с навеки запёкшейся под ними кровью очертили изящные скулы, приоткрыли алые, как то самое бутафорское платье, губы для властного поцелуя.
– Получить весь мир вместо тебя, Лидия Дитц, было бы действительно хреновой сделкой.