Идиллии

ВЕЩУНЬИ

Едва с пригорка горечавка склонилась стройным стебельком, чтобы рассмешить робкий ландыш, а за кустом терновым морозник подмигнул фиалке-скромнице, как из-за цепи гор высунул свой рог насмешник-месяц. Лесная глушь притихла, затаилась, пока не вышла из пещеры старая вещунья и предрекла ему судьбу. Тут месяцу, неискушенному в мирских печалях, пришел черед смешаться; бедняга побледнел и сник — вот-вот воротится, отколь пришел. А звездам скромницам и горя мало — знай переглядываются стыдливо, что девки на смотринах. Померцают робко, а там, глядишь, сорвутся и мчатся в тартарары. Завидя их, спешат перекреститься пастух и путник запоздалый, всяк знает: коль звезда скатилась — пропащая душа рассталась с белым светом.

Кудесницы всего вернее ворожат по звездам. В тот вечер три старые вещуньи рвали травы целебные за Тилилейской пущей. Старшая вдруг подняла костлявый палец: на краю неба звездочка зажглась — младенец родился. И тотчас три вещуньи, три старухи, в путь пустились — младенцу колыбельку покачать да предсказать грядущее. Миновав ущелье, стремглав помчались вдоль реки туда, где средь долины горной село ютится. Земля охвачена дремотой. На холме в саду тенистом приветливо белеет домик, над трубою дым клубами вьется. Продолжен род, и свекор, сединою убеленный, созвал родню на пир. Средь горницы висит узорчатая люлька, сын-первенец в ней первым сном забылся.

— Дай, господи, — шепнула первая вещунья, — младенцу ума да разума. Дай сердце доброе, чтоб на весь мир хватило доброты. Пусть мыслью обоймет он небеса и землю всю — от края и до края.

— Дай крепость крыльям ты его духовным, — промолвила вторая. — Пусть ведает он прошлого и будущего тайны, над миром возвысясь, судить умеет и рядить…

— Да будет так! — подала голос третья. — Одно лишь будет ему не под силу: не сможет он перерасти себя. На небе будет помнить о земле. И даже коли язвы страшные и струпья покроют кожу, останется он в ней.

Словно почуяв, о ком речь, младенец сонный встрепенулся и заплакал. Бабка старая, из-за стола поднявшись, знаменьем крестным осенила малютку спящего, и вновь беседа потекла.

Вещуньи же, покончив с делом, в трубу скользнули и улетели, любуясь ясной ночью.

Месяц фату сребристую накинул на сады. От реки повеял ветер, малина склонилась до земли узорною листвою, в гуще ветвей блеснуло золотое яблоко — и вновь все притаилось, задремало.

Перевод В. Поляновой.

РАДОСТЬ

Три года тоской томится гибкая лоза; три года сушит ее сердце дуб; не ведает она покоя. Ветвист и статен исполин — посмотришь, глаз не отведешь! Зимой и летом соки под корою бродят; а весной, чуть прошлогодний облетит наряд, глядишь — он в новый облачился. Нет окрест другого дуба, что мог бы с ним сравниться.

Дуб догадался, что с лозой творится, и возгордился, стал еще выше. Вершиной хочет небо он измерить, а ветви клонит ласково к лозинке гибкой. Чуть над горами заря займется, он песню мерную заводит. Лозинка тонкая вся встрепенется, сочные листья зашепчут тихо и вдруг примолкнут, речам заветным чутко внимая. «Вот, кто рожден друг для друга», — лепечут цветы да вихрастый подлесок, втайне завидуя им. Ведь в жизни этой одна лишь радость любви нетленна…

Недаром говорится: не спрашивай старого, спрашивай бывалого… Вон посмотри: тонкая сосна ветвями качает недовольно, явор, насупясь, молчит, а белоствольная осина, старая сплетница, и в бурю и в безветрие лихие речи шепчет.

То ли сбылись наговоры, то ли старая горечавка наколдовала — только опостылели дубу тихие ночи и тайные речи! Еще выше голову он вскинул. Лоза пригорюнилась: ветви тонкие поникли, слова молвить не смеет дубу. Сдается ей, будто морозник, вытянув шею, над нею насмехается, куколь, что вырос во ржи, глядит лукаво. А дубу и горя мало — стан распрямил, могучие ветви раскинул, сто́ит с долины взором окинуть взгорье — он первый у всех на виду. Царственный. Солнце поутру, выйдя из леса, его венчает золотой короной, а уходя на покой, окутывает мантией из шелковых лучей. Днем и ночью душу веселят певчие пташки.

Дуб, услаждаясь их песнями, забыл и думать про гибкую лозинку, что на чем свет кляла свою судьбу. Впившись корнями в земную твердь, великан так широко раскинул ветви, что заслонил последний луч солнца — пусть, мол, лоза света белого не видит. Зачахла бедняжка, вконец извелась. Раз темной ночью бродяга бездомный надумал под дубом костер развести, срубил ее под самый корень. Плакала горько лоза, дуб проклинала. Пусть-де сердце его червь источит и среди лета листва увянет, пусть он усохнет, проклятый.

Боже, избавь нас от проклятий зазнобы, покинутой милым! Громом небесным вскоре тот дуб был сражен. Обуглился он, почернел, дупла разинули зев, птичье пенье умолкло. Изредка только голубь усталый сядет на ветку и, всполошившись, тут же взмахнет крылами и прочь улетит.

Раз ясным утром на легких крыльях весна примчалась, растормошила цветы и травы, корень лозы пригрела, он дал росток — крохотную лозинку. Не успел луч солнца приласкать ее, как лозинка, вся в мать, улыбнулась солнцу, трепетно прильнула гибким станом к мертвому дубу — на то и праздник весны, чтоб забывались старые раны.

В жарких объятьях сжимала лозинка дуб, миловала его, ласкала — может, проснется, воспрянет для жизни новой. Но дуб на ласку не откликался, зловеще топорщил сухие ветви.

Перевод В. Поляновой.

ПАСТУХ И ПАСТУШКА

Лучи зарождающегося дня пронизывали белоснежные облака, в прозрачном утреннем воздухе все яснее обозначались луга, что крутыми волнами подкатывались к берегам Тунджи. Внизу на дороге послышался скрип телеги вставшего до свету крестьянина. Из-за холма отозвались колокольчики стад. Немного погодя пригорки сбросили с себя завесу тумана, и она поползла вниз по склону. Край неба словно загорелся, озарив далекие вершины. Медленно всплыло из-за них солнце, позолотив холм и отару овец на нем. Пощипывая на ходу росистую траву, овцы перегоняли одна другую, а за ними с длинной герлыгой в руках торопливо шагал пастух — боялся, как бы пастушка на том берегу не опередила его.

— А ну, пошла! — крикнул он и стукнул герлыгой по земле — хотел напугать отбившуюся от стада овцу, что жадно щипала сочную траву. Овца опрометью метнулась вверх по склону, ее колокольчик зазвенел тревожно, как бы призывая стадо, уже перевалившее через вершину холма, подождать ее.

Пастух поднялся на бугор. Под ним,