Голос замер у нее в горле. Платок сбился на затылок. Передние ряды видели ее всю, задним же видны были только ее руки — голые и молодые, как у девушки, обрамленные синими рукавами.
— Мама, мама, — крикнул Андон покаянным голосом, подошел к Йордане и поправил сбившийся платок.
Она поднялась и неожиданно громким голосом сказала:
— Заплачь, заплачь! Тебе полегчает. Идем к реке, увидишь воду, слезы сами потекут!
Она потянула его к Бандерице, и он послушался ее. Люди, смутившись, побрели к Зеленому холму.
Никола Керанов и Маджурин смотрели с высоты то на людей, идущих к селу, то на Милку за деревьями, то на Андона и его мать, сидевших на берегу Бандерицы.
— Удалось, — сказал Керанов и закурил.
— Как думаешь, Кольо, Андон выдюжит? — спросил Маджурин.
— Он не чувствует никакой боли, — ответил Керанов.
— Боль, — отозвался Маджурин, — настолько сильна, что он и впрямь сейчас ее не чувствует. Но через месяц она может его уничтожить.
— Что делать, Маджур?
— Дай сигарету.
Маджурин взял в рот сигарету, Керанов зажег спичку, но Маджурин дунул на нее.
— Дай от своего огня, губа к губе, душа к душе, — сказал он.
— Понимаю, — сказал Керанов. — Человек может вынести поражение, если уверен, что найдет поддержку. Иди в село, посмотри, все ли там как надо, и возвращайтесь.
Керанов засмотрелся на деревья, над которыми струился тонкий парок. Желтая листва сверкала. Он подумал: «Кехайов пострадал, и потому сегодняшней победой мы больше всего обязаны ему. Он одолел свою самую высокую вершину, но нам с Маджурином тоже есть что сказать: мы не раз жертвовали собой». Андон с матерью сидели на берегу под высокими ветвями вяза. Их молчание впитывало целительные лучи бабьего лета и шум воды. Милка шла сквозь кружево ветвей к скале. «К отцу пошла», — подумал Керанов и снова стал искать глазами Андона. У того голова поникла до колен. «Может, плачет?» — спросил себя Керанов, и ему так захотелось подбодрить его, что он стал кричать вслед Маджурину:
— Бате Христо, мы ошибку допустили… Андон… Андон показал и личный успех.
— Не жалей людей, Кольо.
— Жалеть? Его большой успех — утрата заблуждения. Пойду скажу ему.
— А он это понимает?
— Не знаю. Разве может человек сегодня ценить вещь, высокую цену которой он узнает завтра!
Керанов отправился к вязу, вслушиваясь в шаги Маджурина, согретые его улыбкой, стоившей весеннего дождя. А Милка поднималась на скалу. «Разделят с отцом уцелевший плод и станут квиты», — подумал Керанов.
Иван Куличев (Эмил) вел группу гимназистов, не имевших опыта ни в подпольной борьбе, ни в обращении с оружием. Они шли ночью с намерением к рассвету добраться до Яницы, а затем по каналу старого Отчева, Налбантова и Булкина перебраться в Миховский лес. Впереди шел герделский ятак Маджарин, он нес легкий пулемет. Один парень подвернул ногу, его пришлось тащить на руках, это задержало их, и утро застало группу у скалы над обрывом. По пятам за ними двигалась рота карателей. Эмил приказал Маджарину вести людей дальше, дал пароль: «Матери не будут оплакивать нас, мертвых»; его придумала бабка Карталка в Балканскую войну, — и залег с пулеметом под скалой.
После Девятого сентября мертвого комиссара вырыли из песка и принаряженного, как на свадьбу, положили на платформу среди цветов. Целый день пестрая платформа медленно двигалась к Михову району сквозь шпалер мужчин и женщин в черном, под звуки окловской скрипки, в сопровождении скорби, той человеческой скорби, в которой всегда есть укор и жажда подвига.
Для Николы Керанова, который прибавил шагу, чтобы вселить бодрость в Андона Кехайова, времена смешались, в жарком свете бабьего лета он думал о том, что в это мягкое утро он впервые ясно понял, почему старые миры были обречены на гибель, несмотря на их гордость и могущество. Заря нового мира, родившегося, чтобы излечить раны земли и оплодотворить ее, будет светить вечно — до тех пор, пока на земле не переведутся сильные, храбрые люди, целиком отдающие себя трудной борьбе; им, этим людям, ничего не надо, кроме глотка воздуха, короткого сна, куска хлеба, белой рубахи, — и они готовы пожертвовать всем этим ради жизни.
ЛитВек: бестселлеры месяца
