Еще раз о литературной шутке^[1] (собрание эпиграфов)

When in Rome do like a Roman.

(Пословица)

Вот с тобою первый мой роман.

(Я. А. Габович)

Даль свободного романа.

(А. С. Пушкин и Б. Е. Иванов)

Иосиф вдруг спросил:

— Как, Соня, по-итальянски Рим?

— Roma

— Roma? Хорошо, кругло, как будто купол.

Иосиф подошел к окну и <…> стал твердить «Roma, Roma», пока звуки не утратили для него значения.

(М. Кузмин. Нежный Иосиф. Выписка в подготовительных материалах к статье: Г. А. Левинтон, Р. Д. Тименчик. Книга К. Ф. Тарановского о поэзии Мандельштама)

Веселость едкая литературной шутки^[2].

(А. Ахматова)

Георгий Левинтон

Как я пытался показать в названых (в сноске 1) статьях, одним из важных признаков литературной игры и связанной с ней атмосферы шутки была «взаимность» — умение не только шутить над другим, но и быть объектом чужой (а иногда и собственной) шутки, готовность к постоянному обмену «уколами». Напомню, что это слово традиционно употребляется и применительно к шутке, выпаду, остроте («Только я Ахматовой уколы / Двадцать три уже считаю года»)^[3], и, с другой стороны, — как фехтовальный термин, означающий поражение, удар рапирой. В игре каждый из участников/​собеседников («агонистов») то наносит, то испытывает эти не всегда безболезненные уколы («последней звезды безболезненно гаснет укол»)^[4], то есть выступает по отношению к этому действию то в активной, то в пассивной, страдательной роли. В этой связи любопытен пример связанный с М. А. Кузминым.

1. К названию книги Tristia

Through the window of that index

          Climbs a rose

And sometimes a gentle wind ex

          Ponto blows.

(V. Nabokov. Speak, Memory)

Как известно, Мандельштаму принадлежало только название стихотворения «Tristia» («Я изучил науку расставанья»), название всей книги принадлежит Кузмину как члену редколлегии издательства «Petropolis». Такого рода «распространение» названия одного стихотворения или рассказа на целую книгу представляет собой распространенную модель озаглавливания сборников, но в стихотворении это название (чья семантика отражается в лексике стихотворения: «В простоволосых жалобах ночных», «Когда подняв дорожной скорби груз^[5], / Глядели вдаль заплаканные очи, / И женский плач <…>») имело вполне конкретную функцию — отождествление «говорящего», первого лица или «лирического героя» с Овидием. В качестве названия книги^[6] оно тоже, разумеется, отсылало к Овидию, но при этом буквально повторяло название книги же, тогда как в первом случае выступало в качестве «сборной цитаты», в соответствии с тем, как само стихотворение описывает и ночь накануне изгнания^[7], и одновременно какие-то другие ночи, «когда любовник в тишине путается в нежных именах…», для которых Овидий выступал в качестве прецедента.

Запись Мандельштама на экземпляре «Tristia» (видимо, собственном): «Книжка составлена без меня против моей воли безграмотными людьми из кучи понадерганных листков»^[8] — вообще говоря, кажется несколько преувеличенной. Едва ли он всерьез считал Кузмина и даже Я. Н. Блоха, героя «Поэмы об издательстве»^[9], «безграмотными людьми» (что же касается понадерганных листков — не связана ли эта формулировка с оглавлением «Кипарисового ларца»?). Не менее существенно и то, что он сохранил название книги в составе сборника «Стихотворения». Таким образом, его реакция, возможно, вовсе не обязательно означает, что он считал название неподходящим: она вполне могла быть вызвана какими-то неявными коннотациями этого названия.

В этой связи позволю себе высказать следующую, признаюсь, рискованную гипотезу. Между «вторым» «Камнем» (1916 года) и «Tristia» хронологического разрыва практически нет, между тем разница между сборниками очевидна и явственно ощущалась современниками. Среди прочих отличий нужно отметить и то, что в «Камне» вообще нет любовных стихов. С большой натяжкой можно счесть относящимися к женщине стихотворения «Невыразимая печаль» и «На перламутровый челнок» (второе вошло в «Камень» только в составе сборника «Стихотворения»). Стихи, явно обращенные к женщине, — это, как кажется, только лаконичные «Из полутемной залы вдруг» и «Нежнее нежного», а также «Ахматова» («Вполоборота, о печаль…»); последнее, несмотря на появление имени Федры, перекликающегося с «Tristia», едва ли может быть названо любовной лирикой^[10]. Не случайно эту особенность раннего Мандельштама подчеркивает сама Ахматова (по гипотезе, когда-то высказанной Ал. Морозовым, — скрытый адресат всего сборника «Tristia»): «Но Осип тогда еще „не умел“ (его выражение) писать стихи „женщине и о женщине“. „Черный ангел“, вероятно, „первая проба“»^[11]. Иными словами, «Камень», как выразился С. П. Каблуков — «чистейш[ая] и целомудреннейш[ая] сокровищниц[а] стихов»^[12].

«Tristia» же начинается со стихов о страсти дикой и бессонной (а именно, об инцесте — ср. позже тему «Вернись в смесительное лоно»), а далее сразу же следует «Зверинец», отвечающий, как известно, на «Германию» Цветаевой, т. е. открывающий цикл обращенных к ней стихов^[13]. Эту разницу опять-таки констатирует Ахматова: «Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой. Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская <…> Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался — еще не умел писать любовные стихи. Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи; третьей — Саломея Андроникова»^[14], через абзац она продолжает: «В начале революции <…> он был одно время влюблен в <…> Арбенину <…> писал ей стихи („За, то что я руки твои…“)». Далее, после упоминания О. Ваксель и М. Петровых, говоря уже о другом, замечает: «Кроме изумительных стихов к О. Арбениной в „Tristia“»^[15], а еще ниже перечисляются стихи, обращенные к самой Ахматовой^[16]. Таким образом, на протяжении нескольких абзацев перечислены все адресатки стихов в «Tristia» и подчеркивается, что в «Камне» (или в период «Камня») их не было, кроме самой Ахматовой^[17].

По существу то же признание («сам горько жаловался») присутствует, во всяком случае, как одно из возможных прочтений, в стихах самого сборника «Tristia»: «Сначала думал я что имя — серафим, / И тела легкого дичился, / Немного дней прошло и я смешался с