потенциал, а не пользовал в хвост и в гриву мощь кристаллов, не мешали созидать и воссоздавать то немногое, что у нас осталось. Чтобы позже мы смогли сгладить, а, возможно, и вовсе излечить те раны, которые исполосовали Материк с юга до севера и с востока на запад. Начинается новое время, господа, период долгий и трудный, где вам, властителям, придется без помощи стихий лечить болезни, строить города и развивать науки. А для этого нужен мир! И нужен он не через год, два или десятилетие, а сейчас!

Тогда, после той речи и принятых следом соглашений, а также передачи Форпата в руки магам, которых Берсу не без труда удалось собрать, буквально выковыривая из всех щелей и укромных углов, куда забились талантливые умы в попытке сберечь собственные жизни, настало новое время. Время больших перемен, первой ласточкой которого была названа Ta’Erna. Дивная радуга была видна всюду, и у многих, знающих смысл сего небесного послания, вызывала вздох облегчения, или сомнительное хмыканье у тех, кто раньше боролся против магов. Как бы то ни было, но тем памятным собранием в Ротвальде был брошен вызов тому непростому времени, и оно приняло его.

Многое изменилось к лучшему. Форпат не стал настолько влиятелен, как ордена стихий, хотя, по всему если судить, должен был стать таковым. Но в нем обитали ученые, а всех «политиканов от чародейства» Окулюс выпроваживал за стены с пожеланиями попутного ветра в спину до ближайшей гильдии магов при дворе какого-нибудь правителя. Пусть там, промеж заговоров, интриг и ядов в бокалах, сверкают призванные ими молнии и насылаются проклятия хоть до скончания времен! Под неусыпным надзором Берса развивалась алхимия, и вскоре удалось оседлать мор и чуму. Успехи в магии достигли нужных высот, но Скала Проклятых успокоилась сама, так же как и духи shar на Огненных Рифах. Застава Бормов устояла в смутные времена, и Арахарр с Нордтот остались в своем надежном заключении в горных чертогах, а в подспорье древним затворам были наложены свежия заклятья и печати.

Разумеется, не всё было столь безоблачно. Появилось много отщепенцев, ренегатов и маргиналов, которые растащили из Форпата не всё подряд, но довольно, чтобы на свет во всей красе повылезали забытые воровские гильдии и «ловчие удачи», о которых едва можно было услышать в эпоху Сокрушения Идолов. «Голодные псы подняли головы, едва снова почуяли в воздухе магию!» — как написал тогда старый хронист, бессменный сподвижник Окулюса.

Политика и магия стали более элегантны и шагнули в новый век, где далеко не проще было решать всё огнем и мечом. Так полагали чародеи, намеревавшиеся подать пример властителям. Но последние не торопились следовать этому образчику согласия и благополучия. Однако терять расположение Форпата не хотел ни один из них, даже гордый ларонийский император. Поэтому, кипевшие ничуть не меньшие, чем в эпоху Сокрушения Идолов, страсти скрылись за политической ширмой перемирий и договоров. Но там они стали нуждаться в своих исполнителях. Поэтому на Материке образовались новые «язвы» — вольницы. Повсеместно, почти в каждом королевстве находился угол, где собирались те, кто пережил войну, но не нашел себя в мирное время. Они снова, под молчаливое согласие владык, протянули разорванные сети скупщиков краденого, информаторов, контрабандистов, фальшивомонетчиков, наемных убийц и шпионов. В поисках лучшей доли те, кто словно ловчие в охоте, где безраздельно властвовала Удача, снова рыскали по Материку в поисках наживы.

Окулюс и прочие ученые мужи, тем не менее, полагали, что это было куда лучше, и не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось до этого. Когда магия была сильна настолько, что мир регулярно содрогался и трещал по швам от её мощи. Когда происходили сражения настолько же эпические, насколько и разрушительные. В это новое и, по чести говоря, смутное время выражение «лучше худой мир, чем хорошая война» еще не успело набить оскомину, а оскудневшие ресурсы не позволяли платить две цены за жажду власти — ведь и крови, и золота оставалось в руках владык ничтожно мало.

* * *

Этой осенью в Сильвании собралось на редкость много всякого сброда, особенно в вольнице, которая расположилась на севере, ближе к горам. Слишком запутанной порой, оказывалась политика лесных эльфов, которые иногда устраивали послабления на своих границах, а иногда напускали столько стражи и разъездов, словно готовились к войне. В этот раз становилось совершенно ясно, что ротвальдская резиденция направляла приказы на пограничные посты неспроста. В этом был скрыт какой-то тайный смысл, и Карнаж это чувствовал. Он сам выбрал себе место подальше от всех больших и малых дел этого мира с намерением отсидеться и зализать раны, но подиж ты… За новый шанс он щедро вознаградил целителей из пограничного форта, которые вернули его с того света. Вот тогда-ото уже проявились первые странности. Во-первых, когда «ловец удачи» встал на ноги, то обнаружил, что пограничный форт полон приезжих, среди которых мало кого язык поворачивался назвать странником, скорее бродягой. Во-вторых, его снабдили провиантом и пустили беспрепятственно вглубь страны, хотя за лечение он платил хоть и щедро, но не до такой же степени, чтобы перед ним расшаркивались сильванийцы, поголовно славящиеся своим снобизмом.

Вольница у самых гор на севере в приграничье, куда он свернул с большого тракта, отнюдь не была тем местом, где хоть когда-нибудь становилось тесно от наплыва разношерстной публики со всего света. Сильванийцы старались нынче пускать на территорию королевства по большей части полукровок, которых зачастую набирали в армию. Те получали кормежку и крышу над головой, что было очень неплохо для того, кто неприкаянным бродил по свету прошлые два столетия. Теперь многое изменилось, конечно, с одной оговоркой: полукровка должен был иметь половину эльфийской крови. Остальные, как и раньше, частенько выпроваживались взашей при малейшей попытке осесть.

Этой же осенью вольница была непревычно переполнена разношерстной публикой из гномов, дуэргаров и полукровок далеких от хотя бы капли эльфийской крови. Не говоря уже о том, чтобы хоть кто-то из приезжих озаботился бумагами, на худой конец поддельными. В дебрях лесов Сильвании, на высоком обрыве, с которого обозревались имперские степи, меж громадных деревьев высились два старых, сросшихся дуба. Они были огромны, настоящие древние исполины, вгрызшиеся корнями глубоко в земную твердь. Они остались, как часовые от тех времен, когда бормы заботились о деревьях и выращивали местами таких гигантов. Лес здесь был сильным, здоровым и древним, бережно оберегаемый от топоров