- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (43) »
лугам,
по Воробьевым
горам.
Мне хорошо с людьми,
когда
они спешат
на отдых,
и плещет
ласково вода
в борты
бегущих лодок.
Мне хорошо,
когда они.
размяв
от ноши
плечи,
разложат
мирные огни
в голубоватый
вечер,
А на окраинах
уже,
по стыкам рельс
хромая, –
чем вечер позже
и свежей –
длинней
ряды трамваев;
они
настойчиво звенят,
зовут
нетерпеливо
нести
домой нас,
как щенят,
усталых
и счастливых.
Ночью из окна
Мы растем,
развертываем плечи,
завоевываем воздух,
радио,
кино.
Но –
сквозь новый облик человечий
просквозит внезапно
век иной.
Вверх бегут
готические своды
в каменные
средние века,
будто снова –
сумрачные воды
повернула
времени река.
И на этом
современном свете
безо всяких
новых перемен…
Задыхаясь,
Сакко и Ванцетти
кандалами
брякают
в тюрьме.
Бредят люди
в постоянном страхе,
и
неверных Риму
горожан
в переулках
черные рубахи
холодно
и зорко сторожат.
Глянь на море…
Волны так же серы.
Будто
бронь стальную
погребли
И стянули снова
флибустьеры
к безоружным странам
корабли.
В мире – глухо,
зло
и сиротливо…
Посмотри,
как вспыхнули огни:
это –
город будут
в час отлива,
отступая,
поджигать они.
Видишь,
как от мала
до велика
высыпал
народ на берега.
Слышишь,
как кривится
рот от крика
как разрыва
длится перекат!
Что же ты,
потупившийся сиро,
что придумал
на защиту ты, –
вместо этого
стареющего мира,
черной нищеты
и пустоты?
Хочешь ли,
чтоб это продолжалось,
чтобы даль
кнута была грубей,
чтобы только страх,
и гнев,
и жалость
панихиду
пели по тебе?
Разметать
каким доверишь
бурям
ты,
к стеклу приникнувший
без сил,
жерла пушек,
плиты горьких тюрем,
скопища
летучие бацилл?
Не в одной –
единственной стране ли,
чьей весны
от губ
не отогнать,
времена иные
засинели,
как рассвет
у моего окна?!
Пусть еще и холодно
и лунно,
пусть о камни
бьет еще приклад –
ты встаешь
из сумерек,
коммуна,
резкой явью
стали и стекла.
Рушатся
готические своды
на забытом,
древнем берегу,
и времен
натруженные воды
к твоему подножию
текут.
Свет
По Москве
кричат петухи!.
Значит –
суп у нас будет с курицей
Отчего же
мои стихи
продолжают
мрачнеть и хмуриться?
По стране
звенят пятаки,
серебро
оттянуло гашники.
И сравнений
нет никаких
с захудалостью
дня вчерашнего!
Только радость моя –
узка,
мельтешит
от случая к случаю.
Неужели ж
я стал брюзга,
не затронутый
жизнью лучшею?
По Москве у нас
шум и свет!..
Неужели же
мы не вычистим
тишину
непролазных лет
рассиявшимся электричеством?
Мне не сласть –
над одной Москвой
видеть света
дуги и радуги:
я хочу,
чтобы им насквозь
пламенеть
на Волге и Ладоге,
Муть и сонь
непробудных мест,
грохоток
под железной шиною, –
в дрожи звезд
задремал уезд
тишиной своей
петушиною.
Сколько лет нам
за лес и хлеб,
подвозимый
горькими клячами,
распевать
про навоз и хлев, –
жить лишь
радостями телячьими?!
Не насквозь же
сердца пророс –
и сердца
остеклели заживо –
этот злой
голубой мороз,
норовящий
кровь замораживать?!
Нет!
Недаром тот блеск и шум.
Разбросайся, костер,
поленьями.
Сдвинься с места,
гиляцкий чум,
топоча ногами оленьими.
Шевелись,
голосок во рту,
желчь и горечь обиды
выплюнув.
Мы собьем
вековой колтун,
темнотой
над Севером вздыбленный.
Полыхнет –
не в одной Москве, –
жить светлее
повсюду хочется, –
этих зорь
небывалый свет,
и петушья песня
прикончится!
Свет
сверлящих тьму
проводов,
глаз зари,
запылавший ранее,
ты затмишь
своей правотой
даже
Северное сияние.
Не погаснешь ты
под крылом,
слепотой
и ужасом веющим;
ты нам блещешь
в темь
напролом
по снегам,
зарей розовеющим…
По Москве
кричат петухи,
по нашестам своим
орут еще.
Но растут
огни
и стихи
о сияющем
нашем будущем!
Москвичи
1
Своею,
совсем особою кастою, –
чужие придут –
сгорим от свечи, –
жили лобастые
и очкастые
закоренелые
москвичи.
На Сивцевом Вражке,
на Старо-Конюшенном
и дальше
за тусклым просветом реки
еще и теперь
могут быть обнаружены
их старые гнезда –
особняки.
Носители славы
и знания светочи,
они
родовое хранили лицо
среди
дорогой им
наследственной ветоши,
покрытой душистой
истлелой пыльцой.
Всем семейством,
за компанию,
ездили в баню.
Всей Москвою
правили свадьбищи,
и, отсияв,
отплясав,
отгорев,
род за родом
сбирался на кладбище
тем же цугом
фамильных карет.
Трещали комоды
пузатого дерева,
ложились
пасьянсовых карт
веера,
и маятник
грузное время отмеривал
над хитрыми
росчерками пера.
Так проходило
лет полсто́,
и в перебродившем
вине поколений,
скопившись в застое
довольства и лени
крепчал,
зародившись,
Лев Толстой.
Он,
будто ударить страшась,
за пояс
засунув
огромную руку-клешню,
вставал,
распирая
и полня собою
дубового
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (43) »