зашелохнет. И даже золотые пятна на стволах сосен перестали дрожать и благоговейно внимают молчанию.

И мы не можем итти дальше, ложимся на землю, боимся пошевельнуться и смотрим на небо, сквозь странную сеть ветвей.

Из внятной тишины рождаются звуки; – тысячи, тысячи маленьких шершавых звуков! Они бегут, они кишат, как муравьи; цепляются друг за друга. И от их множества, как от сложного кружева, делается дурно и страшно. Звуки бегут по моей коже, как мурашки. Я беззащитен.

Но вдруг где-то упал тяжелый сук. И сразу погасли мелкие звуки. Начался хаос больших, крепких, почти медных вздохов. Это ветер ворвался в чащу.

– Милая! – говорю я моей подруге: – я положу свою голову на твои колени…

IV.

Закатилось солнце, и сразу сделалось холодно и жутко Маленькая худая собака с седыми бровями визжала и вертелась вокруг дрожащих лошадей. Все якуты были пьяны, и казалось, самый воздух пропитан водкой. Все заволоклось сизой мглой. Какая-то птица тяжело и сонно пронеслась у нас над головами.

Мы уже сидели в телеге; ямщик-на козлах; двое парней держали лошадей, одуревших от сумерек и от криков пьяных якутов.

Вот свистнул ямщик, расступились якуты, обезумевшие кони рванулись и помчались вглубь жадной мглы.

Направо – тайга, и налево-тайга. Не мчимся ли мы над бездной, над хаосом?

И где она, эта бездна? За таежной ли стеной, в мертвой глубине бескрасочного мира, или во мне, в моей изъязвленной душе?

И чей-то голос слышался мне, огромный, густой как тайга. Как будто темно-зеленые волны колыхались, как будто иногда набегали на нас.

Как мы дрожали, согнувшись и ожидая! Ямщик молчал, покачиваясь, и казалось, что он свалится сейчас, а мы помчимся одни, пока тайга не преградит нам пути и какой-нибудь шальной сук не разорвет нам грудь.

Мы мчались безмолвно и все ждали, ждали… И вдруг раздался выстрел; будто длинная раскаленная иголка проткнула темный воздух над нашими головами.

Это просвистала пуля.

Я вспомнил почему-то рыжую бороду, и стало мне весело, и загорелось сердце.

– Ложись, – крикнул я моей подруге и толкнул ее на дно телеги, а сам вскочил, вырвал возжи из рук якута и закричал, как дикарь.

Где-то эхо зычно подхватило мой крик, и охнула тайга.

А я в радостном смятении хлестал лошадей, бешеное веселье кружилось у меня над головой, и кто-то рядом – только не человек – хохотал…

И я думал: кто это хохочет так страшно и так весело? Кто это?

На этапах

1.

От пересыльной тюрьмы до Качуга партия шла этапом Стало весело, когда арестанты очутились за высокими тюремными па́лями и ступили на весеннюю землю. Казалось, что вокруг конвой – случайно: стоит захотеть – и выйдешь из круга солдат, пойдешь один по дороге, высоко подняв голову и бодро постукивая палкой о порыжевшую оттаявшую землю.

Мы шли впереди повозок и молодыми братскими голосами пели песню о развевающемся знамени. Товарищ Глеб сломал по дороге молодую березку и прицепил к ней красный платок, и было приятно смотреть на этот алый знак вольности.

Когда мы шли по Александровскому селу, на дорогу выходили поселенцы и низко кланялись нам, и тогда мы выше подымали головы и старались идти в ногу в лад.

Конвойный офицер, Семен Семеныч, то-же шел в ногу с нами и – видимо – с удовольствием слушал боевую песню. Весеннее солнце поблескивало на солдатских штыках; влажный запах земли вздымался навстречу нам, и прошлогодняя трава приятно бурела на солнцепеке, напоминая все о том-же – о весне, о весенней смерти и о весенней жизни.

Светло и легко дышалось; не хотелось ни о чем думать, – хотелось жить на каких нибудь звериных тропах, наслаждаясь бездумно лесными запахами, шорохами, птичьим свистом и волчьим воем.

Сибирская весна, в своих холодных прозрачных тканях, шла вместе с нами из зимней тюрьмы на волю, помавая голыми ветками и зычно клича бурливые ручьи, кичливые в своем ионом задоре. Весна звонко цокала тонким и гибким бичом по земле, выгоняя стада на волю; веяла бодрым ветром в лицо и ломающимся то звонким, то хриплым голосом что-то кричала нам, мелькая среди красных сосен.

А когда мы переправлялись на пароме через реку, было видно, как весна ломает на берегу огромные ледяные сосули, и они с треском рушатся в бурную и пенную воду. Тонкий лед, похожий на осеннюю шугу, облепил наш паром по борту. Мы стояли, сбившись в кучу, среди солдат, и жадно смотрели сквозь синеватую воздушную завесу на тот берег, ожидая своей новой судьбы в неизвестной пустыне.

И только один из нас не смотрел на тот берег и ничего не ждал от него: это был товарищ Глеб: ему предстоял побег.

Товарищу Глебу было двадцать четыре года, но он казался старше на вид. Все мне нравилось в нем, даже большие синеватые круги под глазами на бледном лице, светлые длинные и прямые волосы и маленькая бородка… Походка его была уверенна и легка, но он был сутулый и роста ниже среднего, и все-таки он казался высоким и стройным: так была светла и красива его душа.

Он был одним из вожаков, и на воле все его время уходило на подпольную работу, – но теперь, не имея другого дела, он неустанно вел беседы то среди тюремных сторожей, то среди уголовных и даже старался завести знакомство с конвойными, хотя уже недолго ему оставалось быть среди них.

Он умел подойти к человеку и тихо очаровать его. И было приятно слушать его и повиноваться ему. Душа у него – была широкая, как небо, и поэтому его собеседник не замечал того часа, когда отдавал ему свою волю.

Переправившись на пароме на тот берег, мы столпились у костра, на котором варили себе что-то буряты-ямщики. Мы пытались разговориться с ними, но эти дикари, с коричневыми лицами и черными жесткими волосами, невозмутимо курили свои трубки и были равнодушны к нашей судьбе.

Паром тащили назад, чтобы переправить повозки, и над ним кружились белые птицы: казалось, что это клочья пены взметнулись из реки.

II.

Когда мы подошли к этапной избе, на нас уже надвинулась ночь, и холод ударил тяжелой палицей о землю. Наш обоз остановился во мраке около нескладного черного строения и вокруг началась суета. О чем-то гортанно кричали ямщики-бурята. Мы шли вереницей в избу, и офицер считал нас, стоя на крыльце и поблескивая огнем папироски.

Внутри избы было тесно, черно и грязно, и вся она была загромождена сплошными нарами; мы бросали на них барнаулки и ложились вплотную один около другого: было душно и сыро, как в подвале. И женщины ютились тут же, на поперечных нарах, в углу, где тускло горела маленькая жестяная лампа.

Ночь прильнула к маленькому окну, забитому решеткой; завыл ветер и рванул дико скрипучую дверь, припертую снаружи рогатиной. От холодного ночного воя, от душной толпы,