первое стихотворение Борис написал в возрасте двенадцати-тринадцати лет из чувства соперничества с сестрой Наталией, «лихорадочной меховой красавицей» – Марина Цветаева оставила такой ее портрет: «Вижу одну [поэтессу] высокую, лихорадочную, сплошь танцующую – туфелькой, пальцами, кольцами, соболиными хвостиками, жемчугами, зубами, кокаином в зрачках. Она была страшна и очаровательна тем десятого сорта очарованием, на которое нельзя не льститься, стыдно льститься, на которое бесстыдно, во всеуслышание – льщусь»^[3].

До сих пор считалось, что Борис Поплавский критически относился к своим юношеским опытам и безжалостно их уничтожал, во всяком случае, не стремился печатать свои ранние стихи. Однако в архиве нашлись и те ученические тетради, в которых Борис записывал «свои стихосложения, сопровождавшиеся фантастическими рисунками»^[4]: две толстые тетради 1917 года, «стихи» и «черновики», с «иллюстрациями художника Б.Веселова» (то есть самого же Бориса). Вторая тетрадь, где собраны шуточные стихи, «куплеты к ученическому вечеру» и стихи «на злобу дня» («Славный 1914 г.», «Азбука»), была частично разобрана Степаном Татищевым в ходе работы над задуманным им изданием литературного наследия Б. Поплавского. Первая представляет собой нечто вроде «Дневника в стихах», где совсем юный поэт (ему тогда было всего четырнадцать лет) записывает подряд свои мысли, переживания, первые поэтические опыты и прозаические фрагменты, подобные следующему: «А теперь, роясь в полупаноптикуме, полугардеробе моей фантазии, я нахожу иногда между трафаретным, запыленным бурой пылью самоубийцей и затканной голубой паутиной несовременное™ эротической идиллией странную искушенную жизнью женщину, ту самую, которую трафарет назвал когда-то голубой девочкой, неумело и неестественно напудренной полупрозрачной эмалью из блеклого лунного камня. Я останавливаюсь здесь, надеваю на тот же шаблонный скелет машинальности эту полугрезу, полуамулет и заставляю двигаться приводные ремни памяти». В этой тетради, как видим, представлен своеобразный опыт «автоматического письма», уже тогда изобретенный московским учеником, что был «одержим стихами» и состояние это переживал мучительно:

Прямых упоминаний о детстве в прозе и стихах Поплавского чрезвычайно мало в отличие от писателей «старшего поколения» с их культом прошлого или даже от сверстников – вспомним хотя бы «Вечер у Клэр» Газданова или же «Другие берега» Набокова, – Борис стремился позабыть свои юные годы. «О, разорвите памяти билет…» – умоляет он в стихотворении «Допотопный литературный ад», где есть и такие строки:

Но порой в запахе мандариновой кожуры или в случайно услышанном мотиве вдруг воскресает исчезнувшая Атлантида, вырывая у поэта крик души: «Как это было давно, и как мал и несчастен я тогда был, и как мал и несчастен опять человек, когда он любит!» («Аполлон Безобразов»).

О том, что детство Бориса было несчастным, кроме откровения из «Аполлона Безобразова» свидетельствуют и несколько строк из другого романа – «Домой с небес»: «Он – одиночка, вечно избиваемый полусумасшедшими родителями, узкоплечий гимназист, рано научившийся пудриться, красть деньги, нюхать кокаин, молиться, рано сразу ударившийся мордой об лед жизни…»

Эти литературные откровения подтверждаются и прямым признанием в письме Поплавского Юрию Иваску от 19 ноября 1930 года: «[Родители] жили богато, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу и т. д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем» (письмо Ю. П. Иваску от 19 ноября 1930 г.).

Дружба с отцом, вражда с матерью – женщиной властолюбивой и жесткой – вот биографические корни двойственности, столь характерной для личности и творчества поэта. Ю. И. Поплавский не понимал, быть может, своего сына полностью – по свидетельству Владимира Варшавского, он никогда не прочел ни одного из его стихотворений, – но с уважением относился к его художественному творчеству и доставлял ему возможность работать, обеспечивая относительную финансовую независимость: в течение всей жизни Бориса он ежедневно давал ему десять франков и всячески заботился о его благополучии. Борис, в свою очередь, обожал отца и, когда они стали жить раздельно, писал ему каждый день, – матери он за всю жизнь не послал ни одного письма.

Глубокий разлад с Софьей Валентиновной, начавшийся в ранние годы и продолжавшийся всю жизнь, ее постоянное недовольство сыном, вечные упреки были причиной многих тяжелых столкновений и сцен. Один такой случай, относящийся уже к парижскому периоду, запомнила художница Ида Карская: «Как-то я застала сцену, когда он катался по полу, сцепившись со своей матерью. И из-за чего – из-за какого-то колечка, может даже и медного, доставшегося от кого-то по наследству: мать хотела отдать его младшему сыну. Борис становился невменяем, когда сердился»^[5].

Желанием утолить душевную муку и исцелить психическую травму объясняется и раннее пристрастие Бориса к наркотикам. В мир гашиша и кокаина, как и в мир поэзии, его ввела сестра Наталия, авангардная поэтесса, вращавшаяся в кругах литературной богемы. Сестре пятнадцатилетний Борис посвятил стихотворение «Караваны гашиша», вторая строфа которого уже предвещает атмосферу «Флагов»:

«14-летним мальчиком, – пишет его отец, – Борис воспринял впечатления Февральской революции 1917 года»^[6]. В сентябре того же года школьник посвящает любовные стихи М. И. Самарской, в стихах язвит над учителями и сочиняет шуточные куплеты для школьных вечеринок. Тогда же рождаются пародии на Игоря Северянина («Подражание Королевичу», «Стихотворения, смахивающие на поэмы») и на «декадентские стихи» – вероятнее всего, сестры Наталии, выпустившей накануне Октябрьской революции свой сборник «Стихи Зеленой Дамы».

Наряду с этими упражнениями и безделушками Борис пишет и стихи, полные гражданского пафоса (такие, как «Азбука»), выдержанные в стиле частушек: