автобусе по дороге из аэропорта я стал расспрашивать у попутчика, как тут насчет городской гостиницы.

— А ты зачем сюда? Командировочный, что ли?

— Да тут наши суда, — ответил я скромно, но не без гордости, и тогда загалдел весь автобус разом:

— Так это тебе не в городскую, а в межрейсовую. У нас там такая межрейсовая над Дунаем, какой небось и в самой Москве нет… Слышь, парень, со мной пойдешь.

Из автобуса мы вышли с двадцатилетним чубатым пареньком и стали спускаться к моряцкой гостинице. На пареньке был торжественный черный костюм и белоснежная нейлоновая рубашка, остроносые ботинки с рантом и пестрые носки в шашечку.

— Матрос? — спросил он. — Я тоже. Рулевой. Думаю, на этот год в мореходку поступать надо. А ты? Чего ж? Учиться, брат, надо.

Я с готовностью согласился.

— А вообще-то мне наше дело нравится. Мы в Латакию ходим… Слышал такой порт? Дружок меня к себе на судно посватал. Они раньше в Вену ходили. Он мне еще носки вот эти привез из Вены. Ничего? Нравятся? Я тогда «на биче» сидел, и он меня мал-мала поддерживал… Ну, пришли. Вот моя межрейсовая деревня, вот мой дом родной. Ты, если чего надо, заходи сегодня в триста пятую. Генку спросишь. Понял?

По совести, понял я в его рассказах далеко не все, но мне сразу стало хорошо от этого дружелюбия и от свойской простоты первого же встретившегося мне коллеги-моряка.

Когда мы подошли к гостинице, уже смеркалось, и ее огромное четырехэтажное здание с колоннами и лоджиями возвышалось, сверкая окнами, над кое-где залитым водой низким дунайским берегом, точно огромный океанский корабль. У балюстрады и внизу в скверике спорили и галдели какие-то ребята, похожие на школьников; у открытой эстрады кто-то бренчал на рояле; из окон доносился перезвон гитары. В вестибюле тоже было полно народу. Солидные парни точь-в-точь в таких же, как у моего провожатого, черных костюмах, спорили, какие оклады на 300-сильных, а какие на 150-сильных; в углу говорили по-немецки и компания австрийцев гоготала над чем-то непонятным так заразительно, что хотелось немедленно сесть и выучить немецкий язык. Еще заразительнее смеялись в противоположном углу у книжного киоска. Здесь собрались моряки самых различных возрастов — от безусых розовощеких юнцов до солидных, седеющих «сорокотов». Одеты все были очень разномастно и довольно небрежно: на одних — те же черные костюмы, что у молодых «пароходчиков», но уже несколько поношенные, на других — какие-то пижонские курточки, на третьих — широкоплечие пиджаки сельского индпошива, на четвертых — синие кители. Кто-то в этой компании рассказывал о Севере, и, прислушавшись к невероятным хитросплетениям рассказа, я подумал сперва, что это импровизация завзятого анекдотиста, но вскоре обнаружил, что речь идет об известных всем присутствующим событиях, потому что слушатели то и дело добавляли пропущенные рассказчиком детали, а иногда называли имена, от одного упоминания которых все начинали смеяться:

— Ну а на Диксоне этого баламута от нас списали. К нам тогда перешел Митя Карояни, да ты ж знаешь Митю… ну этот, боцман, который все говорит «кнехта кнехтою и останется». Мы как раз тогда гнали трехдечные типа «Гастелло».

Я понял, что это и есть мои новые друзья, моряки-перегонщики, и подошел ближе. Поначалу я совсем растерялся от разнообразия незнакомых загорелых и обветренных лиц, от обилия имен, от фейерверка шуток, от грубоватых, но выразительных и метких словечек. Ребята рассказали, что суда еще не все пришли «из завода», где их собирали после демонтажа и перегона с верховьев Дуная.

— Так что пока позагорай в межрейсовом отпуске, посиди «на биче»… Ну ничего, посмотришь город… А сейчас иди бросай в номере вещи и погребли ужинать в «Голубой Дунай».

Так я сходу попал в самую гущу измаильской портовой жизни и был очень рад этому, потому что ведь Измаил — это в первую очередь порт, самый большой советский порт на Дунае. Потом я, конечно, поближе узнал этих добрых, смелых и скромных парней-перегонщиков, но тогда, в первые дни, в Измаиле, в глаза мне бросались прежде всего южная и морская экзотика, широта их натуры, лихость и бесшабашный измаильский шик.

Ресторан здесь и на самом деле (на сей раз, пожалуй, с полным правом) носил название, давно уже ставшее в России нарицательным, — «Голубой Дунай».

— Между прочим, должен сказать, — добродушно помаргивая, сообщил мне боцман Толя Копытов, — заведение это сооружено исключительно из камыша. Видел, какая там прорва камыша в плавнях. Что хочешь можно из камыша построить.

В ресторане было полно моряков. В небольшом зале сидели главным образом «пароходчики», парни из Дунайского пароходства, которые ходят в Вену, а то и дальше; было здесь также немало перегонщиков, поэтому появление нашей компании встретили приветственным гулом. Оказалось, что в этот день в Измаил съехалось сразу много наших. Парни стали хлопать друг друга по спине и наперебой вспоминать, где они в последний раз виделись: «В Архангельске, кажется, на Бокарице? Мы ж в тот квадрат ходили. Нет, нет, на Диксоне. А нет, потом еще раз на Тыртове. Ох и проводочка была…»

Грянул джаз. Скрипач встал и запел что-то грустное по-французски: ничего не поделаешь, международный порт. Потом по требованию публики томный-томный, несмотря на здоровый южный загар, певец исполнил боевик сезона — песенку из кинофильма «Человек-амфибия». Моряки уважительно слушали, потом так же уважительно аплодировали, перебрасываясь замечаниями:

— Здорово поет чудак! Как там у него, а, Толя?.. «Лучше лежать на дне»…

А потом мы вышли на улицу и пошли не спеша мимо сквера, мимо изящного белого Покровского собора с часами — точь-в-точь Казанский собор на Невском, только поменьше, мимо кинотеатра «Победа». На проспекте Суворова шумел вечерний люд. Проспект был красив, по-домашнему уютен, а шумная толпа гуляющих состояла по большей части из еще тщательнее принарядившихся под вечер дунайских «пароходчиков» и еще более небрежных, чем раньше, моряков-перегонщиков; они все время окликали друг друга, останавливались, делились какими-то новостями. И наш добродушно помаргивавший Толя Копытов чувствовал себя здесь, наверно, как киноактер Филиппов на Невском проспекте.

Около «Гастронома» толпа собралась вокруг парнишки, на плече у которого сидела небольшая добродушного вида обезьянка.

— Вчера из рейса, — рассказывал паренек. — Мы на ближневосточной линии… Во Вьетнам ходили. Смотрю, такая тварь приличная, думаю, дай куплю, всего двадцать дингов. А ласковая какая…

Обезьянка охотно шла ко всем на руки, потом прыгала обратно на плечо к хозяину. Кто-то из перегонщиков пробирался к ней