Спина затекла от лежания в одной позе и заныла тупой, изнуряющей болью. Заныли руки и ноги, все тело. Такое впечатление, что мясо отделяется от костей и, если бы не кожа, отвалилось бы совсем. Пора перевернуться. Только в какое бы положение Анабелла ни легла, через пару минут боль возвращалась с новой силой.

  Голова работала бессвязно, будто наполнена не мозгами, а супом из шампиньонов. Сначала пришлось сосредоточиться, собрать силы, приготовиться в уме к повороту. Простейшие движения, над которыми здоровые люди не задумываются и которые происходят сами собой, не давались Анабелле легко.

  Медленно, как бы неохотно, а на самом деле с крайним трудом, перевалилась на правый бок, в изнеможении прикрыла глаза. Она не стонала, не плакала. Она знала: терпеть осталось недолго. На одиннадцать утра у нее запланирована эвтаназия.

  - Хочешь чаю выпить? - спросила Марайка, которая не отходила от ее постели.

  - Не-е-т, - едва слышно и едва разборчиво проговорила Анабелла, не открывая глаз.

  - Покушать?

  - Не-е-т, - ответила еще тише.

  Белый больничный чайник вскипел и, щелкнув, отключился. Марайка заварила чай из пакетика - на всякий случай, если Анабелла передумает.

  Нет, вряд ли. Ей не до того. Глаза полузакрыты, зрачки закатились под лоб, между дрожащими веками торчат голубоватые белки. Поверх одеяла - рука, тонкая, как усохшая веточка.

  Лицо ее, как ни странно, почти не изменилось за время болезни, лишь скулы заострились да на лбу выпукло проступила поперечная, синяя вена. Которая у штангистов выступает от преодоления веса, у Анабеллы - от преодоления боли.

  Наполнив грелку теплой водой, Марайка сунула ее под одеяло ближе к животу подруги. Присела рядом на корточки.

  - Где болит? - спросила, заранее зная ответ.

  - Везде... - Анабелла помолчала, собираясь с силами. - Хочу... спать...

  - Ладно. Не буду больше тебя беспокоить. Отдыхай, Белла.

  Марайка вынула из только что заваренного чая отяжелевший пакетик, остро запахший клубникой, взяла чашку и вышла в коридор.

  Заснуть не получилось. Полежав неподвижно, Анабелла открыла глаза. Кое-как перевернулась обратно на спину, пультом приподняла половину кровати, чтобы сесть. Почувствовала себя чуть лучше - тяжесть не давит на грудь, в глазах прояснилось.

  Комнатка амстердамского хосписа "Сент Якобс", где она лежала последние полтора месяца, стала ее домом. Обстановка знакома до мелочей. В углу тумбочка с черным, пузатым, ламповым телевизором. У окна стол - крышка на двух ногах. На столе - хрустальная ваза, которую Марайка принесла из дома. Там свежие тюльпаны с головками такого глубокого белого цвета, будто они до краев наполнены молоком. Рядом стоит открытка, которую Анабелла специально заказала в типографии.

  Рисунок простенький: нежно-лиловый фон, напоминающий утренний туман над озером, справа вверху стрекоза - либелла. Так звали ее друзья, с которыми когда-то кутила в барах Амстердама. Прозвище подходило отлично: Анабелла была заводной, непостоянной и непредсказуемой как стрекоза. Образ ее она вытатуировала на левой груди в свих любимых цветах: прозрачно-лиловые крылышки, фиолетовое туловище и ярко-зеленые глаза - как у хозяйки. Тату с удовольствием выставляла напоказ, предпочитая одежду с декольте.

  Точно такую стрекозу она попросила изобразить на открытке. Текст придумала сама: "Собираюсь в дорогу, дальнюю дорогу. Покидаю тех, кого люблю, чтобы снова встретить тех, кого любила".

  Когда была в силах подниматься с кровати, подходила, брала открытку, рассматривала, читала вслух. По несколько раз. Чтобы привыкнуть. Чтобы не плакать от мыслей. Чтобы найти мир с самой собой. И со своим решением добровольно уйти из жизни. Когда вставать не хватало сил, повторяла слова про себя, как молитву. Становилось спокойно. Будто это в порядке вещей - покинуть мир в двадцать шесть лет.

  В окно яркими, теплыми лучами вливалось осеннее солнце. Хороший день, чтобы умереть...

  Анабелла тяжело и неизлечимо больна - дистрофией всего: мышц, сердца, даже жира. Недуг редкий, не поддающийся современной медицине. Передается по наследству, шанс заполучить - пятьдесят на пятьдесят. Ей исполнилось пять, когда скончалась мама Нел - в тридцать один год, в страшных мучениях. Единственное, что запомнила - было жутко жаль маму, которую любила и по которой скучала всю последующую жизнь.

  До шестнадцати лет Анабелла чувствовала себя отлично и слабо надеялась, что пронесет. На всякий случай сделала анализ - чтобы точно знать, к чему готовиться. Результат сообщили через два месяца, по телефону, когда она летом подрабатывала в кафе официанткой.

  Результат как приговор, отсроченный, но неизбежный - жить ей осталось не более десяти лет. Анабелла забилась в кладовку, чтобы никто не видел - излить первые слезы. Потом привела себя кое-как в порядок, отпросилась домой и весь оставшийся день пролежала без движения на диване. Она не заметила, как светлый день плавно перешел в серые сумерки, потом в черную ночь, такую непроглядную, что без разницы - открыты глаза или закрыты. Очнулась, когда за окном резко засигналил велосипедный звонок.

  В тот вечер Анабелла решала дилемму. Поддаться панике, впасть в депрессию и начать себя поедать раньше, чем это сделает болезнь. Или взять судьбу в руки, прожить отпущенные годы с удовольствием и уйти без долгих страданий.

  Рассудила типично по-голландски - трезво, отставив эмоции. Что у нее здесь и что "там"? Здесь: друзья-подруги, приемная мать - люди, которых она любит и которые любят ее. "Там": родная мама Нел, которая - Анабелла знала - любила ее бесконечно. И которую она любила и жаждала когда-нибудь снова встретить.

  Выбрала второй путь.

  К чему обманывать себя? Умирать придется все равно и очень скоро. Лучше сделать это достойно, на свой манер, продумав уход до мелочей. Пусть запомнят ее либеллой-Анабеллой - жизнерадостной и энергичной, а не истерзанной болезнью, высохшей как осенний листок.