я не обратила на это внимания.

- По идее, я должен радоваться, что кто-то из мракобесов перешел на сторону света. Но Костя правильно говорит, что предательство своих все равно остается предательством. Даже если тёмная гражданка предает мракобесов. Это ведь не ты?

Голубоглазый Костя Пономаренко, несмотря на свой рязанский нос и веснушки, был одним из рыцарей света, и что-то из рыцарской морали впиталось в его чекистскую душу.

- Нет, это не я. Но кто из наших мне поверит? — глухо проговорила я, прижав ладони к лицу, чтобы хоть как-то взять себя в руки.

Семён обнял меня за плечи, утешая.

- Возможно, ваши вычислят настоящую?

- Да разве вы им позволите?! Я же поняла, что те слухи — очередная игра Тучкова, способ надавить на моего батюшку. Дескать, товарищ, если тебя все равно считают сексотом, то почему бы и не стать им на самом деле? А мы в благодарность, слухи ликвидируем.

В ответ на мой горький шёпот Семён разжал руки и молча отошел к окну. Я была права, и что он мог возразить, чтобы самому не выдать своих.

В первые месяцы, даже в первые полтора года, жить ещё было можно. Демонстративно не поверил в то, что отец Владимир связан с ГПУ, отец Сергий Мечев. Сын московского Утешителя Алексея Мечева отличался горячей прямой душой. Подозрительность не смешивалась с ней, как вода не смешивается с маслом. Он, используя весь свой авторитет, заступался за настоятеля соседнего храма и своего друга с юношеских лет. И за меня заодно. Отцу Сергию верили.

Москва в то время уже пережила разруху послевоенных лет. Возобновилось движение трамваев, вполне доступных обычным людям, и по-прежнему, была популярной езда на извозчиках. Живые лошади и механические трамваи какое-то время на равных существовали друг с другом. Активно велось строительство, город был освещён газовыми фонарями. Впервые на площадях зазвучало общественное радио. Внезапно решительно заявила о себе целая сеть уже развитых общественных учреждений. Общественные дома культуры, новой культуры. Общественные столовые, общественные бани, общественные больницы со множеством абортариев. Старательно ограниченная, урезанная личная жизнь советских людей теперь проходила в маленьких комнатушках коммунальных квартир, или, если очень повезло, то в собственных маленьких квартирках, в которых и кухня была не предусмотрена. Только примус для подогрева пищи в часы, когда общественные столовые закрыты.

И ещё отличительным признаком тех лет были дети беспризорники. Сироты, ободранные, циничные, всегда голодные, они грызли даже чёрный строительный вар.

Невозможно было пройти мимо. Отец Владимир вместе с Марией Петровной пытались пригреть хоть кого-нибудь. В Георгиевском храме не отказывали в пище и крове деткам-беспризорникам. Было трудно. Чаще всего они с утра убегали, что-нибудь утащив с собой, в большинстве случаев, копеечную вещь, а иногда что-нибудь нужное, оставляя на месте своего ночлега грязь и вшей. Но матушка снова и снова пускала их переночевать. И несколько детей остались с ней и с батюшкой. Особенно мне запомнился Вова Анисимов, попавший к нам в храм подростком лет двенадцати. Он был из Подмосковья, сын лавочника, бакалейщика, кажется. Однажды, это он уже позже Марии Петровне рассказал, мальчик прибежал домой, а в доме чужие мужики, мамка мертвая, отца уже давно дома не было. И Вова ушел бродяжничать. Но он был не один. Вместе с ним все время таскалось существо, которое, когда его отмыли и переодели, оказалось девочкой, младшей Вовиной сестренкой. И вот эта девочка, Настенька, прямо-таки влюбилась в матушку. Она копировала её изящные жесты, застенчивую, немного нервную улыбку, интонации. Очень скоро отсвет скромной женственности, всегда озаряющий Марию Петровну, превратил сиротку непонятного пола в хорошенькую девочку. А Вова горячо любил сестру, пожалуй, именно она, единственная выжившая из его семьи, спасла его сердце от окончательного одичания необходимостью заботиться о ней. И когда мальчик понял, что его сестру полюбили, он ответил на любовь абсолютной преданностью. А ещё они с отцом Владимиром оказались тезками.

Когда Вова Анисимов прижился при храме, то он уже сам следил, чтобы пригретые беспризорники ничего из храмовой сторожки не уворовывали. И отлично следил, кстати, все взрослые восхищались.

А я в то время напряженно училась. Всё мое время было занято учебой и подработкой в Павловской клинике. Я уходила с утра, приходила поздно вечером, валилась на кровать и засыпала. Но даже сквозь щит анатомии, физиологии, инфекционных болезней, педиатрии, новомодных тогда условных и безусловных рефлексов, в моё сознание прорвалась легализация управления нашей церкви и Послание (Декларация) митрополита Сергия об отношении Православной Церкви к существующей гражданской власти. Послание переписывалось во множестве экземпляров и распространялось среди прихожан. Все переписчицы, и я в том числе, были задействованы.

„…Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского Государства, а с нашим народом и правительством…“

„…Выразим всенародно нашу благодарность Советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения…“

Одновременно с Посланием митрополита Сергия, среди верующих нелегально распространялось Послание епископов, заключённых в Соловецкий Лагерь Особого Назначения, епископов, содержащихся в невыносимых условиях, Послание к правительству СССР.

„…Церковь не перестает напоминать людям о небесном отечестве, коммунизм не желает знать никаких других целей, кроме земного благоденствия…“

„…Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм — товарищество и беспощадность борьбы…“

„…Церковь охраняет плотскую чистоту и святость плодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего кроме удовлетворения инстинктов…“

Однако, несмотря на принципиальные различия в мировоззрении, церковь может существовать в материалистическом коммунистическом государстве, если „церковь не будет мешать государству в построении материального благополучия, а государство не будет стеснять церковь в её религиозно-нравственной деятельности“.

Эти два подхода к отношениям Церкви и коммунистической власти, один максимально компромиссный митрополита Сергия, другой несгибаемо-честный Соловецких епископов, разделил Церковь на тех, кто признал Декларацию митрополита Сергия и на тех, кто её не признал. Сейчас кажется сложным понять, как это настоятели храмов, простые священники решали, признавать им или не признавать действия Первостоятеля церкви. Но в те годы всё было очевидно. Никто не знал, какое давление выдержал