пришло ему в голову. Он не затормозил, не остановился. Дыхание вдруг сбилось. «Боже мой! — сказал про себя Морозов. — Почти десять лет…»

Он взглянул в боковое зеркальце: Вера не обернулась. Она не заметила, кто ведет «Запорожец».

— Ладно, — пробормотал Морозов.

Это злое «ладно» должно было подтвердить, что ему давно нет дела ни до какой Веры. Но в душе по-прежнему что-то тлело, что-то саднило, не заживало. Черт знает что за наваждение — серьезному мужику вспоминать юношеские сумасбродства.

И он не вспоминал.

Увидел Веру?.. Значит, она приехала к родителям. Что в этом неожиданного?

Морозов прибавил газу. Начался небольшой подъем, и «горбатый», загудев, стал медленно набирать скорость. На середине подъема пришлось переключить передачу, потому что двигатель тоненько застучал. «Нечем похвалиться, — усмехнулся Морозов. — Почти десять лет… Вспоминает ли она когда-нибудь?.. Сейчас поворот налево. Вот… во двор… мы дома».

Он вошел в подъезд, вытащил из почтового ящика газеты и поднялся на третий этаж («Известия», «Социалистический Донбасс», «Советский спорт», письмо из Старобельска). Морозов все свернул в трубку и ударил ею по перилам.

В доме было тихо. Он пошел на кухню, поглядел на холодильник, бросил на него газеты. Подумал, постоял и направился в комнату. Сел в кресло и потянулся к телефону. Подержав трубку, Морозов опустил ее обратно и закрыл глаза. Было похоже, что он не знал, чем заняться.

Он сходил за газетами.

Нечем было похвалиться. Серая жизнь, скудный быт, маленькие желания… Прийти к Вере и сказать: «Знаешь, ничего не получилось, пожалей меня».

Развернул «Известия», там была тридцатистрочная информация о бригаде с шахты имени Димитрова. Местная газета напечатала о бригаде большой репортаж. И Морозов почувствовал унизительную ревность. Такого с ним еще не бывало. Но чужая слава подчеркивала его серость, дело было именно в этом. Уже просматривалась и вся остальная жизнь впереди, уже было невозможно куда-либо свернуть и выбрать другую. Страшная противоположность между тем, что хотел Морозов в юности, и тем, чего он добился сейчас, между высоким, романтичным, не до конца понятым и между простым, житейски низким, предельно понятным, — эта противоположность угнетала его.

К письму Морозов еще не прикасался. Оно было от бабушки, один вид дрожащего корявого почерка вызывал жалость и беспокойство.

Бабушке было восемьдесят два года. С ее смертью порвалась бы главная нравственная связь Морозова с родней; отец и дед уже умерли. Бабушка умоляла Морозова забрать ее. Но что об этом говорить… Он не раз привозил ее сюда, но, прожив месяц, она уже скучала и требовала, чтобы внук вез ее обратно.

А теперь надо было все же забрать бабушку, он это понимал, однако не хотел хлопот, боялся их. Если уж до конца быть честным, боялся ее умирания у него на глазах.

Морозов отложил письмо к газетам на столик. Подошел к балкону, толкнул дверь.

Здесь было жарко. Солнце нагрело бетонный пол и железные перила. Под ногами лежал свернутый в трубочку кленовый лист. Утром было ветрено. Наверное, лист закинуло ветром.

С высоты Морозов поглядел вниз, и вдруг вспомнилось ему, как давным-давно говорил с Верой по телефону, сидя на четвертом этаже у открытого окна, и как ясно и просто думал: вот сейчас она откажет и я прыгну…

А Вера не отказала, согласилась стать его женой.

«Ты бы не прыгнул! — насмешливо сказал себе Морозов. — Что за глупости!»

Тут же он возразил себе, словно в нем затевали спор два разных человека. Однако спора не получилось, Морозов-нынешний без борьбы взял верх.

Через два часа нужно было возвращаться на шахту и проводить с третьей сменой наряд. Начальник участка Бессмертенко болел, его заместитель Тимохин исполнял обязанности. Морозов же как был помощником начальника участка, так и оставался им.

Но положение было запутанное и шаткое. Бессмертенко лежал со вторым инфарктом, Морозов хотел стать начальником на участке, а для этого еще нужно было обойти Тимохина. А как его обойдешь?

Бесхитростный, стареющий Тимохин. Ему тридцать четыре года, он лысый, лишь на затылке короткие щетинистые волосы. Женщины его не любят, с ним скучно.

«Что ты смущаешься? — спросил Морозов себя. — Ты же не тот попрыгунчик… (Неужели и вправду сиганул бы?!) Жизнь — это спорт».

Он взглянул на часы и решил принять душ и поесть.

В ванной комнате под потолком, упираясь одним концом в стену, а другим лежа на вытяжном шкафу, размещалась деревянная ручка от швабры. С нее свешивалось полотенце. Морозов отвернул кран, потрогал холодную струю и стал под ее колючий накат.

Если обойти Тимохина… Если Морозов ничего не предпримет, то еще лет пять или все десять он не вырвется к настоящему делу и будет исполнять чужие приказы. Кажется, зачем карабкаться в гору, поднимать новую тяжесть, но что еще остается? Больше нечего выбирать, и это самое грустное. Нет, жизнь вовсе не спорт. К чему обманываться? Это потерянная Вера, это болезнь, как у Бессмертенко, это дни, похожие один за другой, сменные задания, лихорадка из-за плана, бардак на участке, когда сидишь на шахте сутками, ибо ты рабочая лошадь, сидишь, и некогда умыться, поесть. Тебя посадили в бочку и пустили по откосу, славный спорт?

После душа Морозов повеселел. Он причесался перед зеркалом. Его лицо не было усталым, углы широкого рта загибались кверху, как будто Константин вот-вот был готов усмехнуться. Он потрогал большим пальцем длинный шрам на правом виске. Три года назад его ударил острый кусок угля и оставил вечную татуировку. Однажды зажало между стеной откатного штрека и вагонетками, но остался в сознании, не упал под колеса. Больше приключений не случалось.

Морозов вышел из ванной.

В холодильнике стояла тарелка с сырыми антрекотами. Он слил в раковину собравшуюся на дне тарелки бурую кровь и поставил на газ сковородку. Можно было пообедать и в шахтной столовой, но тогда почти наверняка он не попал бы домой: что-нибудь удержало бы.

Морозов поджарил мясо, поел, вымыл тарелки и сковородку. Все-таки правильно, что он не остался на шахте. Он был там, как обычно, с шести часов утра. В забое меняют транспортер, к вечеру закончат. Из-за этого угля будет мало.

Морозов хотел лечь на тахту, но увидел письмо на газетах. Сквозь неразборчивый почерк и грамматические ошибки к нему пробился ласковый старческий голос:

«Мой дорогой внучек Костя! Живи, только не старей, как плохо старому человеку. Приближается зима. Ой как боязно. Хорошо когда тепленько в доме, а зимой надо топить а как вставать не хочется Костя почему ты не пишешь забыл ты меня. Никому я не нужна потому что я старенька, а смерть тоже меня забыла. Что пора мне на вечную жизнь или