Иван Ворожейкин В будущее

…Два с лишним дня заняла у нас дорога в мой родной город — затерянный где-то в степи, старый и бесперспективный, оставленный мною двадцать лет тому назад. Путь выдался прекрасным: наш вагон, один из двух, прицепленных к основному составу, оказался абсолютно пустым, и в нем не было никого, кроме меня и ее. Ее волосы сверкали на июльском солнце, играясь с ветром, который рвался из открытых форточек. Колёса отбивали свой неповторимый ритм, вагон укачивал нас, как в огромной колыбели, и настроение наше было блаженно-умиротворенным. Поезд рыскал между лесами, скользил над речками и озерами, и, уже приближаясь к городу, открывал нам пустынные, но прелестные просторы моей малой родины: начинало пахнуть жарой, редкими цветами и домом. Я робко усмехнулся.

Она часто нажимала на кнопку фотоаппарата — ее увлечением была фотография, и невероятным удовольствием для нее и меня было разбирать получившиеся после поездок кадры. В момент их создания стук и свист прерывался коротким щелчком затвора: он заставлял меня испуганно вздрогнуть. Улыбавшись, она гладила меня по волосам и целовала прохладными губами в макушку. Даже в этой прохладе чувствовался жар — истинный, душевный, любовный.

Единственным человеком, который, пусть и с нашего разрешения, нарушал установившуюся идиллию, был проводник — полный смуглый башкир средних лет с жиденькими усишками и смешным прищуром. Утром, когда на еще не проснувшимся пейзажем лежало одеяло тумана, он приносил нам крепкий чай с сахаром, хихикал и исчезал до вечера. Мы, кажется, существовали на одном только чае, домашней пастиле и любви. Её глаза, голубые, словно камень из императорской короны, отражали картины, плывущие слева от нее. В них они, должно быть, казались мне красивее: дело в том, что я не помню, чтобы я вообще смотрел в окно, но картины помню отчетливо.

С собою у меня не было ничего, кроме обтянутого кожей блокнота и перьевой ручки — дань традициям и удовлетворение эстетской души. Ей нравился скрип, возникающий при письме, и я старался писать как можно больше. Она мечтательно прикрывала глаза, упиралась бархатной щекой в сырую подушку, но изо всех сил старалась не заснуть, успокоенная окружающей ее обстановкой. Иногда она смотрела на меня своим фирменным взглядом, сочетавшим и какую-то шутку, и колкость, и насмешку, и любовь…

Тогда я прекращал писать и смотрел в ответ. Волшебная тишина сидела рядом с нами, и она глушила даже бессмертный колёсный скрежет. Я подсаживался на ее полку, мои пальцы, слегка дрожа от пережитого и переживаемого, скользили по ее ключице, а блокнот одиноко дожидался, пока его снова начнут марать строчками, в которых я старался унести эти мгновения.

Вернуться бы в прошлое с этим блокнотом и кинуть его в лицо семнадцатилетнему страдальцу. Он сидел и страдал от неразделенной любви: это я сейчас понимаю, насколько смешно это было, но тогда это казалось мне концом света. Он бы прочел эти строки, его лицо вытянулось бы, в недоумении наставил бы он на меня глаза, а я бы сказал:

— Все будет нормально. Береги нервы, понял?

И исчез бы за дверью.

Мы приехали в город семнадцатилетнего страдальца, но прочесть он это уже не сможет. Или сможет?