Иван Ворожейкин Последний февральский ураган

А.Б.

28.02.2021.

Отсвистел ноябрь, отгрохотал салютами декабрь, отмолчался серый, недружелюбный и мокрый январь. С главной ёлки сорвали большинство игрушек. Она была похожа на маяк, и я не преувеличу, если назову звезду, горящую на ее макушке, путеводной: таксисты нередко ориентировались именно на нее.

Нет ничего более разочаровывающего, чем серая и теплая зима. Я всегда считал, что город О. хорош только тем, что лето в нем было испепеляющим, а зима — пробирающей до костей, но этот год решил жить своими законами. Когда на улице нет ни единой краски, кроме краски слякоти, само существование становится на какое-то время таким же безрадостным и однотипным. Ты весь обрастаешь каким-то панцирем из апатии и безразличия, и никакая новость не может пробить его. Ничто не растрогает тебя: ни премия, ни приезд любимого друга, ни даже горе близкого. Все будто бы спят, ожидая, пока солнце выглянет из-за ограды бесцветного неба.

Все ждали тепла, а я ждал снега. Снег очищает, обеляет землю, скрывает то, что не хочется видеть. Все становится прекрасным, когда оно становится целиком белым. Мне всегда казалось, что с каждым бураном души переживают своеобразный сеанс стирки, после которого можно продолжать бороться за счастье с новыми силами.

В те дни очень хотелось не только выстирать душу, но и вытряхнуть мозг до последней извилины. До мая оставалось еще много времени, но я думал не о вальсах. В этом году за музыку последнего весеннего месяца будет отвечать не Дебюсси, а Вагнер. «Полет Валькирии» начинал громыхать в моем сердце каждый раз, когда я задумывался об экзаменах. Строгий критик назовет эту миниатюру нытьем и пошутит про юного Вертера, а я улыбнусь и попрошу его вспомнить себя в мои года. Кому из нас не было страшно в ожидании того самого дня? И парта кажется эшафотом, и наблюдающий напоминает экзекутора, и бланк с заданиями походит на приговор…

Кофеварка ворчала даже по ночам, и я вливал в себя ненавистный американо без сахара. Черные гелевые ручки, которые я покупал специально для пробных экзаменов, кончались очень быстро: на то, чтобы крупным и кривым почерком исписать три тетради по сорок восемь листов каждая, я потратил ровно восемь штук. Маленький томик с экзаменационными материалами порядком поизносился. Я носил его в школу, в гости, брал его с собой в поездки, даже пару раз гулял с ним. Гипсовый Толстой смотрел угрюмо, и было за что: я торчал на «Мцыри», когда некоторые ребята начинали подготовку по второму кругу. Жалко ту девочку, которая волею судьбы готовилась вместе со мной — я жаловался ей на свои невзгоды. Правда, мне резонно отвечали:

— Ты прошлый пробник написал на девяносто баллов! Девяносто! Какого черта ты возмущаешься? — и я успокаивался ровно до первой ошибки, без которых, как известно, ничего не происходит.

Даже в одиннадцатом классе продолжаешь уповать на Небесную Канцелярию. Закон подлости был ее уставом: нам всегда не хватало одного несчастного градуса для того, чтобы администрация соблаговолила выдать нам лишний выходной. Февраль кончался удивительно холодно, но этого холода было мало. Я отчаялся настолько, что попросил семью не будить меня, если на термометре будет хотя бы минус двадцать восемь. Ветер прыгал по водосточным трубам.

— Эх, как у Маяковского прямо… — подумал я и начал злиться на то, что мало готовлюсь. Злоба перешла в немое отчаяние, отчаяние, наигравшись на нервах и покрасив пару волосков в серебряный, заставило уснуть.

Проснулся я по внутренним часам. На настоящих было семь-сорок, и я уже должен был быть в школе. Было слышно, как бабушка и дедушка заваривают чай и звенят ложками.

— Не в этот раз, мои дорогие…

В комнате стоял могильный холод, хотя окно было закрытым. Я выполз из-под одеяла, поморщился, надел очки и приподнял штору. Белоснежный свет раскрыл слипшиеся веки, мороз взбодрил сухое от работы тело. Я посмотрел прогноз погоды — аномальные сорок два градуса! Снег сошел с ума и засыпал все, что было подвластно глазу. Это было не очищение старого — это было создание нового. Соседние дома закрывал занавес, сотканный из миллиарда снежинок. На подоконнике была шапка высотой в четыре пальца, а корт был закрыт целиком, и даже его борт не выглядывал, повинуясь стихии.

Бабушка и дедушка спустились на первый этаж, чтобы как следует пошушукаться с друзьями. Я остался один. Дверь в комнату открылась медленно, будто от сквозняка.

— Вот что бывает… — неожиданно произнес приятный голос. Владелец голоса уселся на мой диван, кашлянул, будто от крепкого табака и сыграл на скрипке отрывок из Пятой симфонии Людвига Вана Бетховена. Я заметил, что вихри слушались смычка моего неизвестного гостя и крутились в ритм.

— Вот что бывает, когда судьба стучится в двери! — договорил Февраль и рассмеялся.

Длинные черные волосы едва касались его плеч. Похожая на седину изморось покрывала их. На его фрак, должно быть, ушло много ткани и труда. Он на удивление изящно перебирал пухлыми пальцами струны, извлекая чарующую мелодию. Подбородника на инструменте не было, да в нем и не было необходимости: щеки вполне заменяли его. Тонкие очки его точно пропустили через себя не один десяток томов. Стекла на них тоже были подморожены, и нельзя было с точностью сказать, какого цвета были у Февраля глаза. Он доиграл, аккуратно положил инструмент на подушку и добавил:

— Ее Величество «Леди Блант». Нравится?

— Вы еще спрашиваете?

— На «ты», попрошу! — мой гость прикрикнул и развалился небрежно.

Февраль включил лампу и оглядел мой стол. Он был завален учебными планами, листочками с заметками, разным ученическим барахлом. Ни одной художественной книги не лежало на нем, а шкаф, в котором хранилась моя библиотека, давно был заброшен.

—И этот человек хочет поступать в Литературный Институт? — недовольно присвистнул он. — Ты что читал-то в последний раз?

— Ну…

— Что «ну»? Инструкцию по выполнению заданий из этого паршивого экзамена? — Февраль дергал пальцем струны, и бумаги хаотично разлетались по комнате.

— Я без этого паршивого экзамена никуда не поступлю! — вскипел я.

— А стоит ли тебе поступать?

Я опешил. Февраль продолжил:

— Даже не думай, что я собираюсь с тобой сюсюкаться, как этот чёртов Май! Ты собираешься идти в творческий вуз! Твори!

— Толку мне творить, если я не могу систематизировать знания?

— Толку тебе систематизировать знания, если ты не можешь творить?

Я замолчал. Февраль заулыбался, став похожим на луну. Он вынул трубку и раскурил ее. Комната заполнилась