Всё будет так, как пожелает светозарная государыня — и только так.

* * *

Олери сидел в глубоком кресле у огня, укутавшись сам в себя. У него не было крыльев, но широкие перепонки кожи, поросшие мелкой пушистой шерстью, от запястий до лодыжек, годились завернуться в них, словно в одеяло. Кое-где пух сбрили вокруг заживающих ран, но Олери всё равно напоминал те пушистые шарики, которые появляются на побегах болотной травы-усача после цветения: дунет ветер — и унесёт. Олери смотрел в огонь, и языки пламени отражались в тёмных зеркальцах его глаз.

— Ты поселился у огня, — улыбнулась королева Хаоэрин. — Не отходишь от него. Где ты успел привыкнуть к огню? У вас под ногами нет земли — верно, нет и очагов?

Олери печально улыбнулся.

— Солнце — это шар ослепительного пламени… невозможно смотреть на такой свет, не щурясь. Там, наверху, столько света… и ветра… мы, парящий народ, так и живём, в сплошном свете, среди ветров. Ныряешь в восходящий поток — и он несёт тебя… такой живой упругий воздух, а ты весь — парус…

— Звучит красиво, — мечтательно сказала королева. — Но неправдоподобно.

— Только это правда, — сказал Олери. — Я смотрю на огонь — и он напоминает мне солнце. Прости, великая государыня: твой дворец прекрасен, но мне никак не привыкнуть. Очень сыро, вы любите воду, купаться — а я зябну…

— А наверху, говорят, дует ледяной ветер, — заметила няня.

— От него защищает пух, — улыбнулся Олери.

— Который лезет достойным людям в рот и в нос, прилипает к коже и мешает дышать, — проворчал Иха. — Да простит мне великая государыня резкое слово, но шерстяная тварь во дворце — это просто кошмар какой-то. Эти волоски попадают всюду, слуги кашляют и плюются — и мне то и дело хочется плюнуть и оскорбить взор моей королевы.

Няня согласно прикрыла глаза.

Олери смутился, ещё плотнее закутавшись сам в себя.

— Мне жаль, — сказал он откуда-то из своего серого пуха. — Мне не хотелось доставлять кому-то неудобства, особенно королеве. Я очень ей благодарен, — и, высунув из пуха кончик носа и один глаз, тихо добавил: — А ещё очарован ею. У королевы Хаоэрин самые прекрасные глаза в обоих мирах. В этих глазах — солнце.

Королеву тронуло наивное признание, и она улыбнулась летуну. Горловой мешок Ихи дрогнул — и только самообладание опытного придворного помешало ему раздуть и мешок, и скандал. Иха лишь холодно заметил:

— Летуны за сотни лет научились вежливости. Летописи говорят, что один из твоих предков жестоко оскорбил Отца Болот, сказав о священном лике в Двойном Храме: «Он уродлив! Поклоняться такому богу?! Никогда!» — после этого и начались неисчислимые беды, а Двойной Храм перестал быть по-настоящему двойным.

Олери поднял голову.

— Мне стыдно за предков, — сказал он. — Это было сказано очень жестоко. Но мне странно, что он говорил о поклонении Отцу Болот так, будто кто-то хотел его заставить…

— В летописях об этом ничего не говорится, — заметила королева Хаоэрин. — Но в твоих словах я вижу явственный отсвет правды…

— Или обычную манеру летунов изворачиваться, чтобы показаться лучше, — возразил Иха. — Я слишком откровенен, моя королева, но я — старик, я говорю прямо…

— Я ценю твою прямоту, хоть ты не так уж и стар, — сказала Хаоэрин. — Но мне хочется послушать летуна. И ещё мне хочется узнать, откуда взялся Двойной Храм…

Олери опустил плечи. Взгляд его глаз-бусинок сделался мечтательным.

— Наши предки, прекрасная государыня, строили его вместе. Это самое большое дерево-колонна в наших краях, оно возвышается над сводом вашего мира высоко до потери дыхания — и на самой его вершине мои предки выстроили Храм для Отца Небес, а у могучих корней твои предки строили Храм для Отца Болот. В те времена наши предки были дружны, обменивались дарами, устраивали общие праздники и торговали — и между двумя храмами они протянули лестницу. Семь тысяч крутых ступеней. Твоим предкам нужно было много мужества, чтобы подниматься по ней, государыня, а моим — чтобы по ней спускаться.

— Внутри дерева? — поразилась Хаоэрин. — Вам-то зачем? Вы же умеете летать.

— Чтобы ни на кого из послов по дороге не напал грифон, — сказал Олери печально. — Страшный хищник может убить и летуна, и болотного жителя… Это грифон меня покалечил, государыня — и я умер бы, если бы не везение и не твоя помощь. Мои предки боялись, что твои наверху будут ещё более беззащитной добычей — и потому строили лестницу, спрятанную от опасностей с неба.

— Это умно и благородно, — сказала Хаоэрин. — Почему мне никто не рассказывал об этом?! О том, что Храмов — два, о лестнице, о старом союзе…

— К чему это знать добродетельной женщине? — улыбнулся Иха. — И отец моей государыни, и её муж — оба они так считали. Любопытство — скорее порок, чем достоинство.

— Но мне интересно, — Хаоэрин даже надула свой горловой мешок, маленький и перламутровый, слишком милый, чтобы выглядеть угрожающе, но Иха принял к сведению и отступил, приложив ладонь ко лбу.

— С площадки Храма Отца Небес, — тихо сказал Олери, — открывается самый прекрасный на свете вид. Невероятный сияющий простор над зелёной кровлей, оставшейся далеко-далеко внизу. Оттуда можно наблюдать, как рождается день, как солнце восходит — и как после угасания дня приходит ночь, зажигая звёзды…

— Что такое звёзды? — спросила королева, очарованная его тоном.

— Чужие солнца, — сказал Олери. — В такой немыслимой дали, что это тяжело себе представить. А небо — просвеченная бездна…

Няня королевы поёжилась.

— Какие опасные глупости, — еле слышно, но так, чтобы услышала королева, пробормотал Иха.

— Может, и глупости, — задумчиво проговорила Хаоэрин. — Очень может быть, что и опасные. Но… я бы так хотела увидеть всё это своими глазами…

И Олери коснулся своей костлявой когтистой лапкой прекрасной руки королевы, покрытой благородными золотистыми наростами.

* * *

Придворные королевы Хаоэрин, которые делили с ней трапезу, угощались роскошными кушаньями, но Олери ел только фрукты. Фрейлины, хихикая, предложили ему жареных плавунцов и тушёные корни розового лотоса, но летун, спрятав нос в пух, извинился и отказался:

— Простите, прекрасные дамы, я ещё не совсем здоров…

— У них там, в кронах деревьев-колонн, во множестве живут голубые мотыльки, — усмехнулся Иха. — И летуны, кроме фруктов, едят только их.

Фрейлины понимающе зажмурились: толстенькие тушки голубых мотыльков, вяленые или жаренные в масле, считались неслыханным деликатесом, редким даже за королевским столом. Лучшие охотники порой рисковали подниматься на деревья-колонны до