В. К. Агафонов Парижские тайны царской охранки

Введение

Около 11 лет — от 1906–1917 года — провели мы, русские эмигранты, в изгнании за границей.

Все эти годы мы жили на чужбине под неустанным наблюдением агентов царского правительства, которое окутало нас густой сетью шпионажа и провокации. Особенно сильно и мучительно проявлялось это в мировом центре культурной жизни — в Париже. Почти за каждым из нас ходили по пятам и французские, и русские филеры, на каждом собрании у входов и выходов и в самом зале мы встречали подозрительных субъектов, от которых за версту пахло охранкой и сыском; мы хорошо знали, что наша переписка перлюстрируется не только в центрах Российской империи и в ее пограничных пунктах, но и в столице Великой Республики, и на территории свободолюбивой Швейцарии; мы хорошо знали, что эта перлюстрация производилась русской политической полицией при тайном содействии местных полицейских властей, почтальонов и консьержей; мы хорошо знали все это — и ничего не могли поделать.

Не только русские эмигранты боролись с заграничной «охранкой», — против института заграничных полиций протестовали и во французской прессе, и с парламентской трибуны такие влиятельные политические деятели, как Жорес.

Когда глава французского министерства знаменитый Клемансо в ответ на ряд пламенных филиппик, произнесенных в палате депутатов Жоресом после разоблачения Гартинга-Ландезена, дал публичное обещание, что на французской земле отныне не будет иностранных политических полиций, мы знали, что данное обещание не воплотится в жизнь; и, действительно, филерская слежка за нами после этого нисколько не ослабела.

Но гораздо мучительнее и тяжелее для нас, русских эмигрантов, чем это «внешнее наблюдение», была та атмосфера недоверия и подозрения к своим товарищам, которая была порождена провокацией. После разоблачения Азефа подозрительность и взаимное недоверие приняли совершенно болезненный характер: подозревали чуть ли не всех, порой самых близких товарищей и друзей. Подозревали часто без всяких оснований, зря, но, с другой стороны, все же не принимали достаточных мер предосторожности для ограждения себя от провокаторов.

Как показало изучение, еще далеко неполное, архивов «заграничной агентуры» (так назывался центральный орган русской политической полиции за границей), через ее руки за период с 1905 по 1917 годы прошло около ста «секретных сотрудников» (провокаторов), в той или иной степени причастных к «внутреннему освещению» своих товарищей-революционеров, а иногда и к прямой провокации, — процент довольно значительный, если принять во внимание, что политических эмигрантов за это время в Западной Европе было не более четырех-пяти тысяч.

Понятно поэтому, что когда до Парижа в марте 1917 года дошли первые вести о Февральской революции, многие из эмигрантов обсуждали вопрос о том, что нужно захватить архивы политической полиции, которую эмиграция неизменно соединяла с консульством и посольством, и арестовать чинов «охраны». В силу разных обстоятельств, среди которых не последнее место занимало то, что в страстном желании попасть как можно скорее на родину и принять участие в работе «возрождения страны» многие видные революционеры не додумались войти в непосредственные сношения с таким ярким представителем старой власти, как посол Извольский, — и революционное выступление не состоялось.

Вопрос о захвате архивов политической полиции и об аресте ее чинов в Париже не обсуждался ни на общих эмигрантских собраниях, ни в партийных группах; дело заглохло, архив и «чины» остались неприкосновенными.

Но когда был организован, наконец, эмигрантский комитет по отправке политических эмигрантов в Россию, то нами был поднят вопрос о том, чтобы просить Временное правительство о допущении представителей комитета в опечатанное помещение заграничной агентуры для разбора архивов и для выяснения состава секретных сотрудников.

После трехнедельного ожидания мы все же получили от Керенского это разрешение, причем к нам был присоединен эмигрант, присяжный поверенный Е. П. Рапп. Почти одновременно с этой телеграммой Керенского Рапп получил предложение от представителя чрезвычайной следственной комиссии Муравьева организовать составление описи дел заграничной агентуры.

Таким образом, волею петроградского начальства во главе задуманного нами дела официально оказался Рапп; Комиссия по разбору архивов бывшей заграничной агентуры сформировалась в следующем составе: председатель — Рапп, члены:

B. К. Агафонов, М. М. Левинский, С. Левицкий (Познер), М. П. Вельтман (Павлович) и М. Н. Покровский. Кроме того временно в Комиссии работали: Веллер, Л. П. Гомелля, C. И. Иванов, Биллит и Стружинский.

В силу телеграфного предписания в начале при наших работах присутствовал вице-консул Кандауров, но затем официальная бумага Муравьева, присланная на имя Раппа, освободила Кандаурова от этой обязанности. Вскоре затем нами был приглашен в качестве эксперта давно уже проживавший в Париже известный разоблачитель многих секретных сотрудников и вообще всей подпольной деятельности Департамента полиции бывший помощник делопроизводства Департамента полиции Л. Меньшиков.

На дверях заграничной агентуры, помещавшейся в нижнем этаже русского консульства в Париже, мы нашли печати консульства и личную печать заведующего агентурой Красильникова; сняв их и отомкнув двери, находившиеся на запоре под двумя ключами, не без волнения вошли мы в таинственную парижскую «охранку», состоявшую из двух относительно небольших комнат… Вот он, тот центр, откуда невидимая рука направляла свои удары в самое сердце русской политической эмиграции; здесь плелась паутина, окутывавшая нас и наших товарищей тысячью тонких, но крепких нитей; здесь, думали мы, совершались сатанинские искушения, и слабые или уже развращенные становились окончательно предателями…

Две небольшие комнаты — одна в два окна, другая в одно — за решетками; окна выходят на двор, общий для посольства и консульства. Первая комната — канцелярия; вдоль стен ее стоят высокие до потолка шкафы с делами; это и есть знаменитый архив заграничной агентуры; две шифоньерки с карточными каталогами, один шкаф со старыми делами, кипами «агентурных листовок» и альбомами фотографий революционеров, три письменных стола с пишущими машинками на них и массивный несгораемый шкаф — вот чисто деловая обстановка канцелярии заграничной агентуры.

Совершенно другое впечатление производила другая комната — кабинет самого Красильникова: великолепный письменный