девчонкой держал на коленях.

Несколько легче рассуждать о себе самом в таком вот условно предположительном тоне, будто о литературном персонаже.

Тут, словно почувствовав, что речь идет о них, на пороге комнаты появились обе будущие невесты. Первоклассница Дуня уже немного стеснялась меня, вероятно, в ее сознании я и впрямь обретал таинственные мужские черты. Зато младшая, Настя, тут же принялась скакать на одной ножке, взывая пронзительно к моему вниманию:

— Дядя Морозов, посмотри, как я прыгаю!

— Ну вы, подруги, — неумолимо произнес Павлик, — это что еще за разгул жизни? Передачи ваши закончились, усталые игрушки давно кемарят, то есть, это, спят. Ну-ка, на счет «три» умываться и спать!

Кто бы мог подумать, что Павлик, первый в школе лентяй, завсегдатай «камчатки», веселый бездельник, в любую минуту готовый к авантюре — сорваться ли с уроков, выпить ли пива, — именно Павлик окажется таким вдохновенным и рачительным отцом. Угадав мои мысли, Павлик усмехнулся:

— Ты чего смотришь так, тоже мне, наблюдатель жизни. С ними же нельзя иначе. Упусти момент, они тебе по такой линии пойдут… Ты вон на Настьку взгляни — три года всего, а уже готовый женский характер. И ложь, и лесть, и притворство. А то еще моду взяли — стучать друг на дружку, друг друга подзакладывать. С ангельским видом, из лучших побуждений. Представляешь, как это мне приятно. Мне, который фискалов всю жизнь давил, как класс… Так что разговор у меня с этими барышнями флотский. Школа выживания.

Девчонки, уловив в отцовском тоне отступление от непреклонной суровости, стали ластиться к Павлику, хныкать, кокетничать. И столько прелести было в этих капризах, столько простодушного коварства, что я неожиданно вновь, как будто бы со стороны, подумал о своей судьбе — зачем я живу, кому от этого легче и теплее.

— Ну а как молодая-то, что ж не рассказываешь? — дав волю любопытству, поинтересовалась Татьяна. — Красивая хоть?

— Красивая, — ответил я не сразу. — Ты знаешь, я, кажется, только теперь это окончательно понял.

Татьяна захохотала:

— Ой, не могу… Сколько раз говорила: гляди по сторонам!

В конце того дня в наш отдел заглянула Алена Навроцкая, как всегда, безупречно элегантная.

— Сергей Александрович, можно вас на минутку? — сугубо деловым тоном спросила она, не переступая порога.

Тем не менее все наши девицы и дамы за своими кульманами и столами переглянулись. Я помедлил немного, делая вид, что мне чрезвычайно трудно оторваться от сметы проекта, потом отложил карандаш и не спеша вышел в коридор. От Алены, по обыкновению чуть-чуть, как будто бы издали, пахло горьковатыми духами, она немного волновалась, но, впрочем, вполне владела собой.

— Сергей Александрович, — она улыбнулась, — будьте любезны пожаловать на мою свадьбу. В субботу, в клубе артистов, к четырем часам.

Вот так, Сергей Александрович. Как раз тогда впервые за все время нашего знакомства Алена показалась мне почти красивой. Я поцеловал ей торжественно и почтительно руку уже как будущей новобрачной и обещал, что непременно буду.

Итак, церемония приглашения состоялась, и я вернулся в нашу комнату. Слишком быстро вернулся, к разочарованию дам, они ожидали некоего сюжета, развития событий, может быть, даже выяснения отношений. Но в том-то и дело, что никаких отношений не было, была лишь внешняя видимость.

Впрочем, чего уж притворяться, основания для любопытства имелись: Алена была влюблена в меня некогда, вот ведь какая история. Почему в меня, по какому странному капризу, у нас в институте пруд пруди молодых специалистов, длинноногих и длинноволосых, причем изящно, изысканно длинноволосых, все-таки, считай, архитекторы и дизайнеры, выпускники почти художественных институтов. Есть выбор для пятикурсницы, пришедшей в знаменитый НИИ на преддипломную практику. Бог ее знает, в силу каких обстоятельств она остановилась на мне. Я понимаю, что юной девушке может, даже должен, наверное, понравиться однажды солидный мужчина, но ведь то-то и оно, что этой самой солидности, основательности или зрелости, назовем ее иначе, во мне ни на грош нет. Внутренне я ощущаю себя молодым человеком, ее ровесником, пацаном, ничуть не удивляюсь, как говорит один мой приятель, если со двора крикнут: «Выходи с мячо-о-м!»

Роковую роль сыграло, надо думать, открытое обсуждение проекта издательства в центре города. Алена — человек серьезный, одержимый редкими для девушки таких лет профессиональными амбициями, вполне понятно, что дискуссии она внимала с благоговением. Я тогда произнес одну из самых знаменитых своих и бессмысленных речей.

«В защиту Секста Росса», как выражается наш сотрудник Юлиан Григорьевич, получивший образование в классической румынской гимназии. На самом же деле в защиту жилого дома начала века, который в соответствии с новым проектом намеревались снести. «Исторической и художественной ценности не представляет» — есть у них такая сакраментальная формулировка. Больше всего на свете я люблю русский модерн начала века, «сецессион», «арнуво», «либерти», но не в этом суть. Если бы речь шла о ненавистном мне послевоенном ампире, я бы все равно взъерепенился: ненавижу архитекторов, которые не умеют построить, пока предварительно что-нибудь не сломают. Я говорил тогда что-нибудь такое: «Не понимаю, что мы строим — ансамбль в столице или центральную усадьбу целинного совхоза? Там простора действительно хватает во все стороны. А здесь, куда ни ткни, то важнейший сосуд, то артерия, то нервное окончание. Откуда только такая у нас уверенность, такая легкость суждений? С такой точки зрения можно вырубить на земном шаре все деревья, кроме эвкалиптов и каких-нибудь баобабов. Не представляет, и все! В самом деле, какая художественная ценность в ольхе или осине? Только вот жизнь потом среди экзотических несомненных шедевров сделается бесчеловечной. И пресной. Как в некоторых наших квартирах… Вот мы полагаем, что сносим малоценное здание. Так, ерунду, пустяк, доходный дом начала века, собственность купца такого-то или генеральши такой-то. А ведь мы материальный мир уничтожаем. Среду существования целых поколений русских людей. Целой эпохи — блоковской Незнакомки, скрябинской музыки, героинь Комиссаржевской… Предстаньте себе, что все это подлежит отмене только на том основании, что теперь существует новая поэзия или «Алло, мы ищем таланты!» по телевизору». Ну и дальше в том же роде. Однако, судя по всему, я поразил Алену. Во всяком случае, с тех пор она по делу и без дела зачастила в нашу комнату. Приходила, садилась в единственное наше кресло, сложив изящно и скромно длинные ноги, и смотрела на меня круглыми,