никогда. Ты только… писал стихи. Другие пошли дальше — и спасли мир.

— Красавцы, чего уж там, — пробурчал Косонен. Он поворошил костёр палкой, и вместе с дымом в воздух взвилось облачко искр.

Марья встала.

— Ну всё. Я ухожу. Увидимся через сто лет.

Воздух посвежел. Вокруг гостьи возникло переливающееся сияние.

Косонен зажмурился и стиснул зубы. Он выждал десять секунд, потом открыл глаза. Марья никуда не делась, она глядела на него беспомощно. Он не сдержал улыбки. Никогда не могла уйти, не оставив за собой последнее слово.

— Прости, — сказал он. — Столько времени прошло. Я живу в лесу с медведем. Характер от этого не улучшается.

— Я не заметила разницы.

— Хорошо. — Косонен похлопал по еловым лапам рядом с собой. — Садись. Начнём сначала. Я сварю кофе.

Марья села. Её голое плечо коснулись его плеча. Она была удивительно тёплой — едва не горячее, чем костёр.

— Файрвол не пустит нас в город, — сказала она. — Среди нас нет никого, кто… достаточно человек. Уже нет. Ходят разговоры о том, чтобы создать одного, но… споры продлятся лет сто. — Она вздохнула. — Мы, небожители, любим поспорить.

Косонен ухмыльнулся.

— И ты там, небось, как рыба в воде. — Он бросил взгляд на её переносицу и продолжил: — Значит, вам нужен мальчик на побегушках.

— Нам нужна помощь.

Косонен посмотрел на костёр. Пламя умирало, облизывая почерневшее дерево. В углях каждый раз рождаются новые краски. А может, он каждый раз забывает.

Он дотронулся до руки Марьи, едва плотной, как мыльный пузырь.

— Хорошо. Но не надейся, что я помогу тебе за так, по старой памяти.

— Проси, что хочешь.

— Я беру недорого, — сказал Косонен. — Мне нужны только слова.

* * *

Кантоханки — наст, выдерживающий лыжника и медведя — искрился под солнцем. Косонен тяжело дышал: даже под уклон угнаться за Отсо непросто. Но при такой погоде скользить на лыжах по синим теням деревьев, почти без трения, под свист снега, было просто упоительно.

Сижу сиднем, подумал он. Давно было надо съездить куда-нибудь — просто так, не потому, что кто-то просит.

После полудня, когда солнце уже катилось вниз, они добрались до железнодорожной ветки. Два металлических рельса шли по щебёнке сквозь голый вырез в лесу. Косонен снял лыжи и воткнул их в снег.

— Прости, но тебе со мной нельзя, — сказал он Отсо. — Город тебя не впустит.

— Отсо — не городской медведь. Отсо ждать Косонен. Косонен достать небесный гость, идти назад. Потом мы пить.

Косонен потрепал медведя по шее. Ответный тычок носом в живот почти сбил с ног. Потом Отсо фыркнул, развернулся и поплёлся в чащу. Косонен выждал, пока его спина не скроется между одетых в белое деревьев.

Он трижды через боль засовывал пальцы в горло, и только на третий раз наносемя Марьи вышло. Теперь во рту горчило. Только так можно было спасти нежное семя от чумы — его проглотить. Косонен обтёр его снегом. Прозрачная безделица размером с грецкий орех, гладко-скользкая и тёплая, напоминала об игрушках, что выплёвывали торговые автоматы в супермаркетах детства — пластиковых сферах с сюрпризом внутри.

Он бережно положил семя на рельсы, обтёр рвоту с губ и прополоскал рот водой. Потом осмотрел добычу. Марья знала, что он не станет читать инструкцию по эксплуатации, и таковой не снабдила.

— Сделай мне поезд, — сказал он.

Ничего. Может быть, оно читает мысли, подумал он и представил себе поезд. Пыхтящий старый паровоз. Опять ничего, только темнеющее небо ясно отражается в стеклянистой поверхности. Ну, Марья всё делает неспроста. Её подарки всегда полны смысла. Под волчью шубу забрался весенне-зимний холодок, — вот что значит стоять без движения, — и Косонен попрыгал на месте, потёр руки одна о другую.

С движением пришла мысль. Он нахмурился, глядя на семя, и потянул из кармана блокнот. Пора опробовать другой дар Марьи — или аванс, как посмотреть. Косонен написал строчку, две, и слова запрыгали в голове, как вышедшие из спячки зверята. Он закрыл блокнот, кашлянул и заговорил.

эти рельсы

были истёрты

колёсами

что записывали

имя каждого пассажира

в стали и километрах

он сказал:

хорошо

что годы

съели и нашу плоть

и мы стали тонки и легки

так что рельсам ещё по силам

донести нас

до города

в нашем поезде из стекла и слов

Чушь, подумал он, — а впрочем, неважно. Радость от слов наполняла жилы, как водка. Жаль, не сработало…

Очертания семени размылись. Оно вспыхнуло белой пламенной сферой. В лицо пахнуло жаром. Во все стороны протянулись яркие щупальца, высасывая углерод и металл из рельсов и деревьев, и заплясали, как электрические дуги, чертя в воздухе линии и поверхности.

И перед Косоненом стоял поезд.

Прозрачный, со стенами не толще листа бумаги и с хрупкими на вид колёсами, словно выдутый стеклодувом. Мультяшный очерк паровоза с одним вагоном, внутри которого — ажурные, будто из паутины сотканные сиденья. Всё точно так, как вообразил Косонен.

Он забрался внутрь, опасаясь, что сооруженьице зашатается под его весом, но опасался напрасно. На полу вагона невинно лежало семя. Косонен бережно его подобрал, вынес наружу и закопал в снегу. Воткнул рядом лыжи и лыжные палки. Потом взял рюкзак, снова забрался в вагон и уселся в одно из тончайших ажурных сидений. Поезд, как ждал, плавно тронулся. Рельсы зашептались, но Косонен не мог разобрать слов.

Мимо скользил темнеющий лес. Руки и ноги были налиты дневной усталостью. Воспоминания о снеге под лыжами примешивались к движению поезда, и скоро Косонен уже спал.

* * *

Когда он проснулся, было темно. На горизонте, как грозовая туча, янтарным светом горел файрвол.

Поезд прибавил ход. Тёмный лес проносился снаружи размытым пятном, а шёпот рельсов превратился в стаккато. Косонен сглотнул. В несколько минут поезд съел оставшееся расстояние. Файрвол, туманный купол, желтовато светился изнутри. Под ним неясно означался город. Здания, казалось, движутся, — тени марионеток в руках гиганта.

И вот впереди пылающая завеса, непроницаемая стена из сумерек и янтаря. Косонен вцепился в сиденье.

— Тормози!

Поезд не услышал, он вломился прямо в файрвол. Страшно тряхнуло. Вспыхнул свет. Косонена приподняло с сиденья.

Он словно тонул — но не в воде, а в необозримом море янтарного света. Свет, свет и пустота. Кожу щипало. Не вдруг Косонен сообразил, что не дышит.

Суровый голос сказал:

Людям здесь не место. Закрыто. Воспрещено. Возвращайся.

— У меня поручение, — возразил Косонен. Эха не было. — От твоих создателей. Тебе приказано меня впустить.

Он закрыл глаза, и перед