РАССКАЗАННОЕ В ПУСТЫНЕ
Told in the Desert (1964)
Он выехал навстречу нашему каравану из огненной печи пустынного заката. Он и его верблюд были единым тенеподобным силуэтом, который то показывался над златоверхими дюнами, то исчезал в их сумеречных впадинах. Когда он спустился по последней дюне и приблизился, мы остановились на ночлег, и стали разбивать наши чёрные шатры и разжигать маленькие костры.
Этот человек и его верблюд были похожи на мумии, не сумевшие обрести покой в подземном царстве смерти, и блуждавшие за его рубежами, подгоняемые таинственным побуждением, с того времени, когда пустыня была городом. Лицо человека было иссохшим и почерневшим, словно прокалённое тысячью огней; его борода была серой, как пепел; а глаза были погасшими углями. Его одежда была подобна лохмотьям древних мертвецов, подобна добыче омерзительных старьёвщиков. Его верблюд был облезлым, изъеденным молью скелетом, который мог бы перевозить души проклятых по их скорбному пути в царство Иблиса.
Мы приветствовали его именем Аллаха и предложили ему гостеприимство. Он разделил с нами ужин из фиников, кофе и сушёного козьего мяса; и позже, когда мы сидели кружком под толпящимися звёздами, он поведал нам свою историю голосом, который, каким-то образом, вобрал одиночество, жуткий трепет и заунывные обертоны пустынного ветра, ищущего среди бескрайних иссушенных горизонтов плодородные, живые долины, которые утратил и не может найти.
О моём рождении, моей юности и имени, под которым я был известен и, возможно, знаменит среди людей, теперь нет смысла рассказывать: ибо те дни столь же далеки, как царствование Аль Рашида[1], они ушли, словно африты, построившие чертоги Сулеймана. И на базарах или в гаремах моего родного города никто не вспомнит меня; и если вы произнесёте моё имя, оно затихнет и никогда не отзовётся эхом. И мои собственные воспоминания потускнели, как костры вчерашних скитаний, которые занёс песком осенний ветер.
Но, хотя никто не вспомнит моих песен, некогда я был поэтом; и, как другие поэты в своём расцвете, я воспевал вешние розы и осенние лепестки роз, груди мёртвых королев и рты живых виночерпиев, звёзды, ищущие легендарные острова в океане и караваны, бредущие к ускользающим и призрачным горизонтам. И оттого, что я был обуян непонятным беспокойством юности и поэзии, которому нет ни имени, ни утоления, я покинул город своего детства, грезя о других городах, где вино и слава будут слаще, а губы женщин – желаннее.
Великолепным и весёлым был караван, с которым я отправился в месяце цветения миндаля. Богатыми и отважными были купцы, с которыми я путешествовал; и хотя они были любителями золота и имели дело со слоновой костью, коврами, дамасскими клинками и благовониями, они также любили и мои песни и никогда не уставали слушать их. И хотя наше странствование было долгим, оно всегда скрашивалось декламацией поэм и рассказыванием историй; и, каким-то образом, время теряло свои дни, а расстояние – свои мили, насколько божественное чародейство песни может обмануть их. И купцы рассказывали мне истории о далёком, пленительном городе, который был нашей целью; и выслушивая их повествования о его великолепии и очаровании, и обдумывая мои собственные фантазии, я был вполне доволен лигами без единой пальмы, исчезающими позади наших верблюдов.
Увы! ибо мы никогда не узрели цель нашего путешествия с её золотыми куполами, которые, как говорили, поднимались выше зеленеющих райских деревьев и её перламутровые минареты над нефритовыми водами. В глубокой долине меж холмов нас подстерегли свирепые племена пустыни; и хотя мы отважно бились, они одолели нас, на наших хромающих верблюдах, своими бесчисленными копьями; и забрав наши тюки с товарами, и посчитав всех нас мёртвыми, они оставили нас грифам песков.
Воистину, все, кроме меня, погибли; и, тяжело раненый в бок, я лежал среди мёртвых, словно один из тех, кого покрыла тень Азраила[2]. Но когда разбойники уехали, я как-то остановил кровотечение из раны лоскутами своих разорванных одежд; и, увидев, что ни один из моих товарищей не шевелится, я оставил их и шатаясь, двинулся дальше по маршруту нашего путешествия, горюя, что такой великолепный караван пришёл к такой бесславной гибели. И за пределами узкого прохода, в котором нас настигли эти негодяи, я нашёл верблюда, который держался поодаль во время сражения. Некогда здоровое, это животное было искалечено, и оно хромало на трех ногах и оставляло кровавый след. Но я заставил его опуститься на колени и забрался на него.
Последующие часы я плохо помню. Ослеплённый болью и слабостью, я не следил за путём, которым шёл верблюд, был ли он караванным следом или заканчивающейся в пустыне тропой бедуинов или шакалов. Но я смутно вспомнил, как торговцы сказали мне утром, что, прежде, чем мы доберёмся до следующего оазиса, предстоит два дня странствий по пустыне, где путь отмечен скрещёнными костями. И я не знал, как мне пережить настолько тяжёлое путешествие, раненому и без воды; но я упорно цеплялся за верблюда.
Красные демоны жажды атаковали меня; и началась лихорадка и бред, полный пустыни с фантасмагорическими тенями. Эоны я убегал от ужасных древних Тварей, властвующих над пустыней и протягивающих мне зелёные, соблазнительные чаши с кошмарным безумием, Своими белыми как кость руками. И, хотя я убегал, Они всегда преследовали меня; и я слышал Их невнятный говор вокруг себя в воздухе, оборачивающимся кроваво-красным пламенем.
В пустыне встречались миражи; там были прозрачные озёра и подёрнутые рябью берилловые пальмы, всегда парившие на недосягаемом расстоянии. Я видел это в перерывах моего бреда; и каждый раз они были видны в подробностях, показываясь всё зеленее и отчётливее; но я считал это иллюзией. Однако, оно не исчезло, не отступило, как прочие; и в каждом перерыве моей омрачённой видениями лихорадки оно приближалось всё больше. И, полагая это всего лишь миражом, я приблизился к пальмам и воде; и великая темнота пала на меня, словно паутина забвения из рук последнего Ткача; и я лишился зрения и сознания.
Проснувшись, я волей-неволей подумал, что умер и нахожусь в уединённом укромном уголке Рая. Несомненно, трава, на котором я лежал, и качающаяся зелень вокруг меня, были прекраснее земных; и лицо, которое склонилось надо мной, принадлежало самой молодой и самой милосердной гурии. Но когда я увидел, что мой раненый верблюд пасётся невдалеке и ощутил пробуждающуюся боль своей собственной раны, я понял, что всё ещё жив; и