мужчины. А закон нравственный? Допустимо ли, чтобы суд, рассматривая дело о преступлении против морали, не высказал своего суждения об аморальном поведении потерпевших? Хотя бы в форме частного определения.

Почему же суд так поступил? Догадаться не трудно. Опасался, как видно, что пошатнется обоснованность сурового приговора. Если нравственного осуждения заслуживают и подсудимые, и потерпевшие, то спрос с подсудимых вроде бы меньше. Наказание вроде бы надо смягчить.

А может, действительно это не очень-то справедливо: «грешить» вместе, а отвечать порознь? И даже не порознь: что же это за ответ, если одни отправляются за решетку, а другие уходят из зала суда с гордо поднятыми головами и подчас еще пользуются симпатией и сочувствием как пострадавшая сторона.

Решив обвинить кого-то в насилии, эта самая «сторона» предпринимает акцию практически беспроигрышную. Ибо даже если ее оговор будет отвергнут, ей и в этом случае практически ничто не грозит: редко привлекают еще к ответственности за ложный донос, ибо трудно, порою попросту невозможно доказать, что она обвиняла заведомо ложно, а не добросовестно заблуждалась. Между тем несправедливое обвинение в совершении тяжкого преступления столь же отвратительно, сколь и посягательство на женскую честь.

Когда один расхититель оговаривает другого, мошенник — своего «коллегу» по скамье подсудимых, они делают это «по необходимости»: чтобы, утопив соседа, выгородить себя. Разобраться в истине тут обычно несложно: много доказательств, много улик.

Ложное обвинение в изнасиловании гораздо страшнее. Оно служит иной раз способом мести, сведения счетов, с его помощью «покрывают грех» и избавляются от липкой молвы. Безнравственными средствами воюют за мораль. Ищут — и добиваются! — сострадания. Задним числом, и притом жестокой ценой, спасают свою честь, которой сами же пренебрегли.

…Юная манекенщица из города Вильнюса, которую я назову Данковской, познакомилась с кинорежиссером П. Они встретились потом еще несколько раз. Данковская бывала с ним в Доме кино, на концерте, а однажды пришла к нему в гости. И вот через несколько месяцев сначала в общественные организации по месту работы П., а потом и в прокуратуру поступило заявление Данковской: домогаясь своих грязных целей, П. будто бы даже душил ее и угрожал ножом.

Доказательств вины было немало: кроме заявления потерпевшей, показания двух десятков свидетелей! Да вот беда: все свидетели «подтверждали» насилие со слов самой потерпевшей.

Уж кто-кто, а судьи-то знают, что среди стяжателей встречается и такая постыдная их разновидность, как охотницы за «выгодными» мужьями. Брак принес бы Данковской московскую прописку, интересное общество и заманчивые перспективы.

Это не домысел, в деле есть достаточно данных, позволяющих проникнуть в не слишком сложный духовный мир «героини». Но данные эти не подверглись оценке: личность Данковской судей не занимала, и ее портрет остался недорисованным. Ненарисованным — так будет точнее.

Деталь в судебном деле под стать детали в художественном произведении. В деле П. была среди многих других и такая. Данковская утверждала, что П. закрыл изнутри дверь своей комнаты на ключ и ключ спрятал, чтобы жертва не могла уйти. А между тем эту дверь замкнуть изнутри невозможно. «Закрытая дверь» при малейшем желании тотчас же открывалась. Но Данковская ее не открыла…

Ошибка исправлена, человеку возвращено доброе имя. Почему же потребовалось для этого целых полтора года? Разве то, что положила в основу своего постановления высшая судебная инстанция страны, не было ясно еще при первом рассмотрении дела? Разве суду не представили своевременно те же самые доводы?

Ограждая честь женщины, суд утверждает тем самым высокие нравственные нормы, незыблемые принципы морали в отношениях между людьми. Он сурово карает — и будет карать! — преступников, посягнувших на эти нормы. Но он не допустит, чтобы защита нравственных ценностей обернулась защитой безнравственности, шантажа, корысти, обмана.

1972