1

воспоминания детства / приезд господ в деревню / секта бегунов / домашняя жизнь / ожидание светопреставления / самообучение грамоте

Я очень смутно помню моё детство, и первые мои воспоминания относятся к 1843 году, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет.

Доска, прибитая к полосатому столбу, криво стоящему на краю родной моей деревни, гласила следующее: «Деревня Крапивново штабс-капитана Н. П. Глушкова^[1] Дворов — 43. Ревизских душ мужеска пола — 93, женска — 107».

Глушков постоянно жил в Москве, каждое лето ждали его приезда в вотчину, состоявшую из деревень Крапивново, Сосуново, Голубцово и других, но вот не приезжал. Приготовляемые к приезду телёнок, отпоенный молоком, и масло, собранное с крестьян, оставались в пользу жены бурмистра^[2].Конечно, не имея усадьбы и господского дома, барин не стремился в деревню. Таким образом, бурмистр являлся самостоятельным хозяином имения и ревизских душ.

Как-то один только раз, летом, приезжали господа. Поселились они в хорошем доме бурмистра Зиновия Васильевича. Барин был пожилой, а супруга его, Марья Александровна, была молодая. С ними был сын, Саша, лет четырёх, и много прислуги. Помню, как барин бросал нам, ребятишкам, из окна пряники, а барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом.

До этого года участие моё в работах заключалось в наматывании ниток на маленькие шпулечки для тканья миткаля^[3]. Летом на моей обязанности лежало нянчить брата и сестру, которые были моложе меня. Во время жатвы я оставался с ними в доме один.

Возился я с ними не особенно много — Петрушке давал кусок хлеба, Кате соску и убегал играть с мальчиками, забывая совершенно о своих питомцах. Изредка соседка наша, тётка Матрёна, покричит на меня, что оставил детей без присмотра, тогда я возвращался домой, пихал в рот одному кусок хлеба, другому — соску и опять убегал.

Вплоть до зимы я бегал босиком, а зимой ходил в лаптях. В Крапивнове, как и во всём Юрьевецком уезде Костромской губернии, было много староверов^[4] из секты бегунов^[5]. Жизнь молодых сектантов ничем не отличалась от жизни остальных крестьян. Они женились, имели детей и, посещая староверческую молельню, ходили в то же время и в церковь. Под старость же они переставали ходить в церковь и начинали есть отдельно от семьи в особых мисках своими ложками. Многие оставляли свои семейства и скрывались неизвестно куда. Ходил слух, что они уходят в Ветлужские леса молиться Богу и спасать свою душу. Говорили также, что многие поселялись в подпольях у купцов-староверов, которые кормили и скрывали их.

Мой дедушка Осип под старость тоже скрылся в староверческий монастырь в Уреньских лесах^[6]. Матушка моя ездила к нему. Она рассказывала, что там много стариков, которые работают, кто как может: кто — лапти, кто — корзины, кто — лопаты и т. д. В их хатках стоит тишина, которая нарушается только голосом какого-нибудь старца, читающего всем вслух жития святых.

Матушка моя, хорошо знавшая грамоту, постоянно читала дома вслух или жития святых, или Евангелие. Особенно сильное впечатление производило на меня чтение Страстей Господних. Я залезал на печь и горько плакал, уткнувшись во что-нибудь, чтобы скрыть свои слёзы.

Каждую субботу перед иконами зажигались восковые свечи и матушка читала вслух Псалтирь, кафизмы и молитвы. Отец, мои старшие братья и невестки благоговейно молились. После молитвы садились ужинать, после которого мать читала Четьи минеи. В воскресенье не работали и происходила только уборка скота и топка печей. Выходить на улицу гулять до обеда не полагалось. В шестом часу утра была общая молитва. Не успевала матушка взять лестовку^[7], без которой она не молилась, как все уже бывали в сборе. Перед обедом опять молитва и после обеда чтение, послушать которое приходили соседи, старики и старухи.

Особенно много приходило их во время Великого поста. Тогда велись и разговоры на религиозные темы. Обыкновенно ругали православных священников и называли их чадами антихриста за то, что они пьют вино, нюхают и курят. Раскольников-стариков хвалили за воздержание и за то, что некоторые отдавали своё тело на съедение насекомым. Я заслушивался этими разговорами, которые мне очень нравились.

Кроме матушки, грамоту знал мой старший брат, за обучение которого отец уплатил старику-раскольнику двенадцать рублей. Не видя никакой практической пользы из этого знания, отец решил больше никого из нас не учить.

Учиться я начал благодаря простому случаю. Отец занимался иногда торговлей и поэтому посещал базары. Купит на одном коров штуки четыре, а на другом продаст их с барышом, или купит партию овчин штук в пятьдесят, а затем распродаст поштучно. Особенно большой базар бывал в селе Вичуге, в субботу перед Масленицей. Субботу эту называли широкою. На базаре в этот день не столько торговали, как гуляли, так как все женившиеся парни непременно везли туда своих молодых жён на хороших санях, убирая лошадей. Сначала шло катанье по улицам, а затем молодые со всей роднёй отправлялись в трактир угощаться чаем, ерофеичем^[8] и наливками.

Наступления этой субботы все ждали с нетерпением, так как каждый хотел ехать смотреть гулянье молодых. Отец мой, как торговец, не интересовался гуляньем и поэтому ехать не собирался, но тут произошёл особенный случай.

В ночь на эту субботу везде в деревнях ждали светопреставленья^[9]. Все готовились, каждый по-своему, предстать пред Всевышним Судом со всеми своими грехами. Один из мужичков, Комок, весёлого нрава, любящий и выпить, и песню спеть, хотел и собирался ехать на базар, но очень боялся светопреставления.

Тем не менее он на ночь задал овса лошади, рассуждая, что если Господь и покончит существование земли с грешными людьми, то во всяком случае отпущенная мерка овса будет причислена к добродетели, так как поведено и скота миловать. С тяжёлою душою он поужинал и, несмотря на сопротивление жены, допил водку, говоря, что беречь незачем и что вино святые отцы пили. Тотчас же он крепко уснул. Под утро ему стали мерещиться разные ужасы, и он проснулся. Небо перед восходом солнца горело красным огнём. Он принял это за пожар вселенной, в ужасе вскочил и закричал: «Федосья! Прости меня! Я действительно любился с Анюткой!» Он бросился на колени перед иконами и велел жене будить детей. «Разве не видишь? Небо горит!» — «Что ты, с ума сошёл, что ли? — отвечает Федосья. — Это солнце восходит». «Слава Богу! Это только сон был! — закричал он. — Скорей одеваться! Едем на базар!»

И он бросился запрягать лошадей.