- Влади! Влади! Вла-ади!

  Так Рамон Пенья звал своего друга Владимира. Друг Владимир жил этажом ниже, его комната была прямо под комнатой Рамона, через стену от лестничной клетки. Можно было спуститься к нему, но Рамон, который вообще был не ленив насчет подвигаться, именно эту трату энергии полагал излишней. Поэтому утром он просто открыл дверь и заорал в пространство:

  - Вла-ади!!!

  "Л" у него, как у всех испаноязычных, выходило мягким - "эль"; звуки "в" и "б" в его кубинском произношении мало отличались друг от друга. То, что разносилось по длинному коридору советского студенческого общежития, могло бы смутить посторонних. Здешние к Рамону привыкли.

  Из всего набора его имен - Эстебан Хуан Рамон Агилера Пенья - можно было в принципе выбрать любое, но обычно он для всех был просто Пенья, а Рамоном его называли девчонки в минуты особой нежности.

  Он был светлокожий мулат с грустными арабскими глазами (в нем вообще смешалось много кровей) и живой обезьяньей мимикой, с копной жестких нестриженых волос и крепкими белоснежными зубами. Верхний передний зуб ему выбили в какой-то давней драке еще на Кубе. Когда он улыбался своей щербатой улыбкой - а улыбался он часто и широко - на незнакомых людей это производило убойное впечатление. Особенно зимой, когда нестриженые черные космы торчали из-под стандартной шапки-ушанки - их выдавали всем студентам из жарких стран вместе с жуткими клетчатыми пальто, и кто-то даже приучался их носить, но на Рамоне шапка сидела классически, одно ухо задрано вверх, другое опущено, завязочки болтаются. Когда он в своем кургузом пальто и напяленной набекрень шапке втискивался в переполненный троллейбус, бренча пустыми бутылками в авоське и широко улыбаясь, в троллейбусе вокруг него немедленно становилось немного свободнее. (Бутылки эти кубинская тусовка собирала по всему общежитию, потому что им вечно не хватало на пиво.) Впрочем, Рамон и летом был хорош.

  Наконец пришел друг Владимир, здоровенный черный негр, которого назвали Владимиром в честь Владимира Ленина. С собой он привел ораву разноцветных кубинцев, которые еще на лестнице подняли дикий галдеж, окончательно разбудив общежитие.

  Четверо из этой оравы сегодня должны были сесть на поезд и уехать к морю, в портовый город, откуда они уже на пароходе отправятся домой, на жаркую летнюю Кубу. Билеты у них были в одно купе, и все бы хорошо, одна загвоздка - им нужно было везти с собой очень много вещей. Очень много. Кубинцы покупали здесь все, что не могли у себя дома взять по карточкам, все вплоть до зонтиков, граненых стаканов и газовой плиты с баллоном. На четыре человека выходило что-то уж слишком много багажа.

  Часть его, самая неподьемная, уже дожидалась на вокзале в камере хранения (в том числе и плита), остальное сейчас собирались довезти толпой, к которой присоединились и русские друзья. В толпе всплескивала руками, переживала и тоненько что-то чирикала Лена, жена одного из уезжающих. Она порывалась подхватить какие-то сумки, ее оттеснили - Лена ждала ребенка. Потом оттеснили и Артуро, ее мужа, чтоб утешал жену - ей оставалось доучиться год, и этот год надо было как-то прожить. Они отошли в угол и среди суеты и толкотни стояли тихо, говорили о чем-то неслышно. Лена плакала. Рамон между делом поглядывал на них, распоряжаясь в толпе.

  На вокзале они первым делом угнали из багажного отделения тележку, на которую горой сгрузили практически все из камеры хранения, остальное потащили в руках. Рамон здесь хорошо ориентировался, путешествовал он часто, ему нравилось разъезжать по гостям. Еще на первом курсе он впервые выбрался с компанией в соседний город к Лялиной подруге, и поначалу сидел в вагоне, забившись в самый темный уголок и сверкая оттуда испуганными глазами. Прятался он потому, что не получил в консульстве разрешение на поездку, что было делом обязательным, по идее, ему даже билет не могли продать без такого разрешения. Но как только он понял, что никто и ничего не собирается у него проверять, страх как рукой сняло, и уже обратно он ехал королем, травил на весь вагон кубинские анекдоты, ничуть не смущаясь того, что слушатели разбирают в его русско-испанской мешанине едва половину. Смеялись и так.

  Поезд стоял у платформы, до отправления оставалось минут пятнадцать. Проводница проверила билеты у четверки отъезжающих, подозрительно поглядывая на толпу с сумками и рюкзаками. Потом она увидела приближающуюся багажную тележку, которую бегом толкал здоровенный черный негр. Посреди горы вещей гордо возвышалась газовая плита.

  - Это что, тоже все ваше?

  - Все наше, - сказал Рамон и широко улыбнулся

  Проводница шарахнулась в вагон, заперла его изнутри и побежала за бригадиром. Пока она бегала, ребята споро перетащили вещи через соседний вагон и забили ими все купе до самого потолка. Газовая плита осталась стоять в тамбуре, никуда больше она уже не помещалась. Там же в тамбуре остались и кубинцы - они теперь тоже не могли войти в свое купе.

  Рамон приобнял Лену и погладил ее по плечу. Лена всхлипнула, не отрывая взгляда от мутного вагонного стекла, за которым стоял ее Артуро.

  Никого, конечно, не высадили и не стали ничего выгружать, но Рамон все-таки дождался отправления, чтобы уж убедиться.

  Поезд тронулся.

  - Ладно, я пошел, у меня дела, - сказал Пенья.

  У него вечно были какие-то странные дела. Например, он отдавал в ремонт чей-то магнитофон, а потом, когда его не починили к сроку (и, кстати говоря, вообще не починили), пришел в мастерскую с незаряженным фотоаппаратом, демонстративно щелкнул кнопкой и закричал:

  - Я в газета на вас напишу!

  Мужики из мастерской выскочили и погнались за ним, пытаясь отобрать фотоаппарат.

  - Они за мной два улица бежал! - гордо заявил потом Пенья.

  Не догнали, конечно. Как они могли догнать кубинского уличного хулигана, у которого в запасе был, к примеру, такой случай: ночью он на ходу запрыгнул в фургон лимонадной фабрики, нагруженный баллонами с лимонным и апельсиновым сиропом, выкинул два баллона на дорогу и принес их в интернат