У истоков новой биологии

Рассказ о настоящем биологе

( Правдивая биография Т.Д. Лысенко )

Москва, 1949, с. 10 – 65, 70 – 71.

Т.Д. Лысенко

События, поражающие воображение, запоминаются крепко. Так помню я тот зимний вечер в Салтыковке, под Москвой, когда, наконец, пришло письмо от брата из Ганджи. Он недавно окончил сельскохозяйственный институт в Тбилиси и был направлен в Азербайджан на Ганджинскую селекционную станцию — на работу. Вот небольшой отрывок из этого письма, сохранившегося в нашем семейном архиве и датированного 20 декабря 1928 года.

«...Жизнь тут чертовски интересна. Злоба дня у нас — работа одного молодого агронома — Лысенко (твой, маманька, соотечественник — с Полтавщины). Он тут уже два года ведает бобовыми, но занимается всем — «сверх программы». Очень занятная фигура. Длинный, худой, весь постоянно выпачканный землей. Кепку надевает одним махом. Словом — полное пренебрежение к себе, к своей наружности. Спит ли вообще — неизвестно, когда мы выходим на работу — он уже в поле, возвращаемся — он еще там. Все время копается со своими растениями, все время с ними. К ним он очень внимателен. Знает и понимает их вообще прекрасно, кажется, умеет разговаривать с ними, проникает в самую душу их. Растения у него «хотят», «требуют», «просят», «боятся», «любят», «мучаются». Однако, это у него не от анимизма — он материалист до мозга костей, и дарвинист настоящий. Вообще человек замечательный.

Мы часто собираемся у Игоря или Исая — беседовать с ним чрезвычайно интересно. Это настоящий творческий ум, новые оригинальные идеи так и прут из него. И каждый, разговор с ним поднимает в голове вихрь интересных мыслей. Он всегда увлечен своей работой, энтузиаст отчаянный. Наблюдателен невероятно. Это, конечно, относится, прежде всего, к растениям, но, хотя кажется, что он ничем больше не интересуется, он все замечает, все схватывает, и часто выясняется, что он — в курсе всех, даже самых интимных событий на нашей станции, о которых, казалось бы, он никак не мог знать.

Мысли его почти всегда неожиданны и парадоксальны, но на поверку оказываются удивительно меткими и правильными. Многое из того, что мы проходили в институте, например, о генетике, он считает «вредной ерундой» и утверждает, что успех в нашей работе зависит от того, как скоро мы сумеем все это забыть, «освободиться от этого дурмана». Эксперимент у него бывает ценен в том случае, если он неудачен и приводит к противоречию. И т.д. Игорь, как всегда, с самым серьезным видом утверждает, будто Лысенко уверен, что из хлопкового зерна можно вырастить верблюда и из куриного яйца — баобаб...

Таких опытов Лысенко, правда, еще не ставил, но вот, послушайте, к чему привела его последняя работа. Он установил, — и это не подлежит теперь никакому сомнению! — что все озимые растения, которым, как принято думать, необходим зимний покой для того, чтобы они в следующем году зацвели и дали семена, — на самом деле ни в каком «покое» не нуждаются. Им нужен не покой, а холод, сравнительно небольшая порция пониженной (но не ниже нуля!) температуры.

Получив эту порцию, они могут развиваться дальше без всякого перерыва и дадут семена. Но эта порция пониженной температуры может сыграть свою роль, даже когда растение еще не растение, а только едва наклюнувшееся зерно. Таким образом, если, например, семена озимой пшеницы слегка замочить и, продержав некоторое время на холоде, посеять весной, то они нормально разовьются и дадут урожай в то же лето — как настоящие яровые!

Представляете, дорогие мои, что это значит? Сокращение вегетационного периода растений, перемещение многих культур на север и черт знает, что еще!

Это, несомненно, открытие и — крупного научного значения... Вот какой у нас Лысенко! Я, конечно, полностью захвачен его идеями и работаю с ним...»

В то время я, признаюсь, не слишком хорошо разбирался а вопросах растениеводства, но после обстоятельной беседы с отцом, агрономом, почувствовал, что в науке произошел какой-то легкий сдвиг, похожий на тот незаметный толчок, который бывает перед самым землетрясением и вселяет в человека непонятное и страшное волненье. Помню хорошо, что во всем этом сообщении брата меня больше всего поразила возможность оказывать воздействие на растение заранее, когда, собственно, еще и растения-то никакого нет — зерно!

Многое в этом открытии тогда было нам неясно. Однако через некоторое время сам Лысенко, проездом в Ленинград на съезд генетиков, где он должен был сделать сообщение о своей работе, задержался в Москве и несколько дней провел у нас в Салтыковке. Тут-то мы и узнали все подробности об этом первом ударе молодого ученого-революционера по господствовавшим устоям биологической науки.

***

Не нужно думать, что четверть века назад 25-летний селекционер Трофим Денисович Лысенко вступил на путь науки с твердым намерением совершить в ней тот переворот, свидетелем которого мы были несколько месяцев назад. Ничего подобного в мыслях у него не было. Но среди многих черт его натуры, резко отличавших его среди общей массы научных работников, были две, на мой взгляд, основные, определившие весь его дальнейший творческий путь. Прежде всего, это способность видеть мир таким, каков он есть.

Немногие обладают этой способностью. А для человека посвятившего себя науке, она — клад. Это значит: ты усвоил все, чему учился в школах, в учебниках и книгах, но все это не стоит пеленой перед твоим взглядом на мир, не окрашивает этот мир в цвета приобретенных истин и канонов. Ты знаешь то, что ты учил, но видишь то, что есть.

Для такого человека в его деятельности всегда открыт свободный и беспредельный творческий путь, путь познания мира, его законов.

Для Лысенко, который только что без колебаний вступил на путь сознания, это не было простое недоверие к науке, — тогда для этого еще не существовало достаточных оснований. Но это была свобода от «научных» пут, трезвая самостоятельность ума, вооруженного знаниями и жадного к познанию.

И еще важная черта. Он вырос в простой крестьянской семье хлеборобов — у самых истоков труда, непосредственно превращающегося во «благо жизни» — в хлеб. Поэтому он хорошо знал настоящую цену и этого труда и того знания, которое делает его производительным и потому радостным. Тут он впервые почувствовал неприязнь ко всякой схоластике, то есть науке, бесполезной для практики, оторванной от нее, и