серебро. И как-то само собой получилось, что он рассказал страннику всю свою длинную и несчастную жизнь.

— Ну, чтобы убить отца, храбрым воином становиться необязательно — довольно быть трусливым разбойником, пробраться ночью в дом и зарезать его спящим, — сказал незнакомец вполне серьезно.

— Нет. Я так не хочу, — покачал головой Черной.

— А как ты хочешь?

— Я хочу, чтобы он знал, какой я сильный.

— А, так ты хочешь не убить его, а победить. Доказать, что ты лучше. Так бы сразу и говорил. Тогда и убивать необязательно — пусть живет и знает, что ты сильней и лучше. Но это трудней, конечно. А чё ты в Дерт пошел? Хорошо говоришь по-дертски?

— Нет. А как там говорят?

Черному повезло тогда — незнакомец пристроил его к хорошему человеку, молку, служившему наемником в Дерте и имевшему свою бригаду. Но его первый учитель через два месяца был убит на войне с Рухом, Черной попал в плен, однако очень быстро занял такое же место рядом с рухским капитаном, а потом перешел к лиццкому наемнику, но снова в Дерте, — учителя менялись часто, одни были лучше, другие хуже, а к унижениям и колотушкам ему было не привыкать. Во всяком случае, теперь Черной знал, ради чего это терпит. Он, конечно, быстро понял, что не собирается убивать отца, — есть в этой жизни вещи поважней и поинтересней.

Но, глядя в темное сине-зеленое небо, вспомнил вдруг о матери, о том, как мечтал когда-то проехать на коне по Волгородскому посаду во главе своего собственного легиона, в одежде знатного господина, остановиться небрежно возле мастерской каменотесов, слезть с коня — и они сначала не узна́ют его, и будут кланяться, а потом увидят, что к ним вернулся их подменыш. И поймут, что из всех сыновей он оказался самым лучшим, будут гордиться им, хвастаться соседям. И догадаются, откуда каждый год им присылают по десять золотых лотов…

На этих сопливых мыслях сознание оставило его окончательно.

Боль рвала тело ржавыми крючьями и жгла раскаленными клещами. И Черной метался, стараясь высвободиться из ее смертельных пут, увернуться, избавиться от нее хоть на минуту. Что-то теплое ложилось на рот, мешая дышать, и в горький его вой вплетались слова:

— Тише, голубчик, пожалуйста, тише! Ну потерпи же немножко, совсем немножко!

Сознание возвращалось медленно, а вместе с ним — воля, привычка и опасение выдать себя противнику. Черной захлопнул рот, лязгнув зубами, — боль не ушла, но перестала казаться невыносимой, только дышать стало тяжелей, не хватало воздуха, а вдохнуть полной грудью она не позволяла.

— Ну вот… Немножко совсем. Они пройдут, и всё…

Черной приоткрыл глаза и увидел свет, лившийся из махонького окошка. И такой он был яркий, что больше ничего не получалось разглядеть. Он зажмурился снова, ощутил на губах теплую руку и услышал скрип снега под окном.

Снег под чьими-то ногами скрипел все тише, и теплая рука медленно сползала с губ на щеку.

— Ну вот… — раздался шепот. — Уходят. Еще немножко…

И Черной почему-то решил, что вместе с ними уйдет и боль. Он ошибся.

* * *

— А глаза-то у тебя на солнышке какие голубые… Ясные-ясные… — Рука скользнула по волосам и пропала.

Потребовалось много времени, чтобы понять: он лежит в маленькой, но уютной охотничьей избушке, а рядом с ним сидит девка, которую он запер в домике колдуна в надежде потом попользоваться. И лицо ее все еще в саже.

Когда она вытаскивала стрелы у него из груди, Черной не сомневался, что это месть за убитого соседа (или родича?), что девка нарочно длит его предсмертные муки, делает их невыносимыми. Он давно не поминал Предвечного так искренне и с такой надеждой.

— Не от ветра, не от вихря та стрела в добром молодце, выходи, стрела, из добра молодца, тянись, не ломись и не рвись. Духи мои добрые… Не от ветра, не от вихря… — Девка хлюпала носом над изголовьем, и горячие капли иногда падали Черному на лицо. — Ой, мамоньки мои, татоньки… Не от ветра, не от вихря…

Потом стало немного легче, а девка шептала горячими губами прямо в раны:

— Летит ворон через море, несет нитку-шелковинку. Ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись… Летит ворон через море…

И дула на них потихоньку.

— Заря-заря́ница, возьми бессонницу, безугомонницу, а дай нам сон-угомон… Заря-заряница, возьми бессонницу…

Черной, промучившись ночь, к утру понемногу начал соображать. Избушку освещал открытый очаг, и тонкая жердь подпирала притвор в крыше для выхода дыма. Девка сидела на скамейке, опираясь на ухват, и дремала, покачиваясь в такт дыханию, пока голова ее не ухнула вниз, — она встрепенулась, тряхнула головой по-собачьи и вскочила на ноги.

— Ой, чуть не заснула… Ты есть-то хочешь, добрый молодец? — Она оглянулась к Черному.

— Не очень, — ответил он.

— А я тебе кашку сварила, с молочком и с маслицем. Не хочешь — так я сама всю съем.

— Ешь.

Она была курносой, широколицей, безбровой, с веснушками — просто девка, каких сотни по деревням Млчаны.

— Ну уж нет. — Улыбалась она широко-широко, показывая крупные ровные зубы. — Я бы лучше так молока выпила и возиться бы не стала.

Боль сидела в глубине ран, готовая вцепиться в тело с новой силой, и страшно было подумать о том, чтобы шевельнуться.

— Ты давай-ка рот открывай пошире, а то ложка у меня большая — для жадных.

Черной бывал ранен не раз и не два, но впервые так тяжело, что не мог сам есть. А девка улыбалась и шутила, вытирая ему рот рушником.

— Да ты не бойся, у меня дедка старый был — три года лежал, только глазами моргал. Мне все привычно.

В Кине, случалось, лечили раненых, чтобы потом предать мучительной принародной казни, но то в Кине… На землях Черной крепости никто не станет так долго возиться. И уж молока и масла не предложит точно.

Не вдова, не перестарок, чтобы на первого встречного кидаться, да и хлопот опять же не оберешься. Может, замуж хочет? Так ведь у Черного на лбу не написано, что он не женат. А может, ей денег надо? Одно из двух: или замуж хочет, или на щедрую плату надеется.

— Если жив буду, я тебе заплачу́. У меня есть деньги.

— Чего? — Она засмеялась, но быстро посерьезнела. — Глупый ты. С дружка твоего, полегче раненного, живьем кожу сняли. Я сперва думала удавить тебя потихоньку, пока не догадались, что ты живой. А потом-то поняла, что от домов тебя в снегу не видно. Ладно, думаю, пусть живет человек, жалко мне, что ли?

— Откуда у вас лучников столько? — не то спросил, не то посетовал на судьбу Черной.

— Так ватага Синего Снегиря. Они с осени у нас на постое — то придут, то уйдут. Место глухое, а до вашего