привычной среды, она где-то оступилась — совершила оплошность, которая не осталась незамеченной. Но торопливо перебрав в голове все мыслимые и немыслимые варианты, ответа она так и не находит. Будь неладны эти милитарийцы! Да она вела себя просто идеально, думая лишь о том, как бы ненароком не опозорить колонию и своих родных.

«И чего в итоге добилась?» — обращается она к себе, чувствуя, как внутри стремительно нарастает ком раздражение. Вместо того чтобы бесцельно шататься по безлюдному в этот ранний час коридору семидесятиэтажной Башни, она обязана выполнить своё предназначение — пройти Посвящение.

«А, если всё что сейчас происходит это какой-то тест? — ищет Тилия хоть какое-то рациональное объяснение всему происходящему, безуспешно пытаясь подстроиться под чеканный шаг конвоиров. — Откуда мне знать, может, каждый год кто-то из адептов подвергается такой же проверке со стороны Совета? Такого ведь нельзя исключать? И то, что мне об этом не известно, ещё ничего не значит. Власти колонии вообще мало считаются с мнением простых жителей… — вдруг её осеняет. — Или может у кураторов возникли сомнения по поводу того, смогу ли я принять ту жизни, что ждёт впереди… смогу ли вжиться в ту роль, что предназначена мне по праву рождения?»

С каждым пройденным шагом вопросов всё больше, но ответов на них Тилия так и не находит. Ясно лишь одно: пойти наперекор властям и их прихвостням — милитарийцам, было бы глупо. Своим поведением она только всё испортит. Не зря же кураторы целый год трудились над ней и её сверстниками-адептами, превращая в молчаливые, лишённые всяких эмоций создания: покорные, безвольные, призванные безоговорочно служить на благо колонии и её жителям. Не учли лишь одного: будучи похожими внешне, внутри все адепты оставались совершенно разными. С противоречивыми мыслями, разнящимися взглядами на жизнь, несмотря на то, что власти чётко требовали от каждого родителя единой модели воспитания. Никто не противился, все прекрасно знали, к чему может привести неподчинение — к каким необратимым и страшным последствиям. Хотя большинство, несмотря на запреты и правила, по-настоящему любили своих первенцев, несмотря на то, что уже с момента зачатия те негласно становились собственностью колонии.

Но стоит только Тилии напомнить себе, что она сейчас не с остальными, как хрупкое равновесие, выработанное за год обучения, готово разлететься на куски. А ведь оставалось совсем немного… Снять опостылевшую за долгие годы одежду, десятки раз штопанную матерью там, где швы разошлись, и хамповая ткань совсем истончилась, и облачиться в белоснежный костюм подходящего размера, который словно в назидание остальным так и остался висеть у всех на виду в стеклянном боксе. После выдержать около получаса пустой болтовни властей, призванной воодушевить народ: про идеальное общество и избранность каждого из тридцати двух молодых адептов — в этом году их именно столько, — про сплочённость и ответственность, про значимость каждого из жителей колонии и их обязанности перед остальными. И при этом не забывать держать спину прямо, как учили кураторы, с гордостью смотреть вперёд и быть примером тем, кто уже через год окажется на её месте.

Но что-то пошло не так. И надо же было такому случиться, что это произошло именно с ней! А ведь всё так хорошо начиналось. Ежегодное Посвящение должно было стать первой ступенью на пути к Материнской Обители: к новой жизни, новым свершениям ради блага государства и общества. Именно это им внушали с младенчества. И вот теперь всё рушиться, а впереди лишь одна неопределённость…

Медленно продвигаясь вперёд в сопровождении своих молчаливых стражей и отстранённо прислушиваясь к звукам за толстыми стенами, Тилия мучается вопросом: «Неужели кто-то наверху решил, что я недостаточно хороша для той роли, что была уготована мне с самого рождения?» Но ответом ей служит лишь приглушённое эхо её собственных шагов.

Увидев перед собой металлическую дверь, с потускневшей и кое-где облезшей от времени надписью «Выход», Тилия с зарождающимся в груди чувством паники, вдруг понимает — узкий коридор пятьдесят девятого этажа с жилыми комнатами, рассчитанными на восьмерых, и общими обучающими классами исключительно для адептов, закончился.

Стоит только карателю распахнуть тяжёлую дверь, Тилию обдаёт прохладой. Делая первый, нерешительный шаг на бетонную ступень лестницы, нескончаемой спиралью, убегающей вниз к основанию Башни, через плечо бросает прощальный взгляд на зияющий проём за спиной, понимая, что пути назад нет. Тишина давит на уши. Она нисколько не удивлена, что вокруг ни души. Хотя в обычные дни такое бывает редко: народ всегда снуёт между уровнями, равнодушными кивками приветствуя друг друга или, в лучшем случае, перекидываясь парой ничего не значивших фраз. Каждый занят своим делом, им не до разговоров — слишком много желающих занять их насиженные места, стоит только дать повод. К тому же, хищно мерцающие глазки камер под потолком, постоянно держат в напряжении, напоминая, что Совет всегда начеку и ничто не укроется от его бдительного ока.

Но сегодня особенный день. Пять тысяч колонистов, должно быть, уже прилипли к огромным, мерцающим синевой экранам в переполненных, душных смотровых. Они затаив дыхание, жадно следят за происходящим в Главном Зале. Тилии даже не нужно быть очевидцем, чтобы понять, что в этот самый момент происходит на верхнем этаже Башни. Из года в год её семья, как и остальные колонисты смотрела Посвящение адептов. Уже тогда Тилия внимательно прислушивалась к словам одного из представителей Совета, с восхищением разглядывая убранство Главного Зала и мечтая когда-нибудь попасть в святая святых.

А посмотреть было на что!

Даже с тусклых экранов, увенчанное сотнями ламп помещение с высокими потолками и увешенные золочёными стягами стены Зала с изображением герба колонии — неизменным солнечным кругом с конусовидной башней внутри, казалось величественным.

По одну сторону, на небольшом возвышении — почётные места для семи членов Совета. Почти все старики, присланные когда-то из столицы для служения на благо одного из восьми городов-колоний. Они десятилетиями сообща правили Новым Вавилоном, пока не становились слишком немощными и слабоумными, и на их замену не присылались новые. Свежая кровь, как часто говорил отец.

По другую сторону — с гордо поднятыми темноволосыми головами и блестевшими от возбуждения глазами, застывшие в ожидании молодые адепты. Их бледные лица, с рождения лишённые солнечного света, почти сливались с белизной новой одежды. За их напряжёнными спинами тянутся ряды