========== На бесплодных землях горит святое пламя ==========

Грязь въедается так крепко, что даже не стоит пытаться её оттереть. Но Алина всё же трёт: проходится жёсткой мочалкой до тех пор, пока кожу не начинает саднить от каждого касания и щипать — от едкого мыла. Вода в тазе ледяная, потому что у инфернов хватает забот, помимо необходимости обеспечения чьего-либо комфорта. Сама вода есть — и на том спасибо, ведь и самих инфернов у них не так много.

Алина не знает, где остальные и есть ли они вообще: не стёрла ли война их имена жёсткой рукой, алой краской перечеркнув весь холст.

И она совсем не привереда. Не белоручка. В Керамзине её руки редко оставались чистыми. Взять хотя бы краску. Разноцветные пятна усеивали запястья, предплечья и даже лицо иногда.

(Постоянно.)

Мал каждый раз смеялся, стирая следы с её щёк и носа, а Алина жмурилась, будто пригревшаяся на солнце кошка, чувствуя, как чужие пальцы сменяются горячими сухими губами.

Мал смеялся.

— До крепости два дня пути, если пойдём напрямик и не будем сбавлять темп, — говорит Ярен, и его голос раздаётся издалека. Из места, где нужно принимать решения и спасать чужие жизни. Или же пускать их в расход, швырять на амбразуру, как голодным собакам — мясо.

— Но мы не сможем подобраться незаметно, нас изрешетят прежде, чем мы увидим купол аденовского собора, — возражает кто-то, и Алина точно знает имя, но сейчас не может вспомнить даже своего — того, что должно было стать ей второй кожей, но сейчас оно отслаивается, отшелушивается. Только истина всё ещё прячется между рёбрами и в устах тех, кто знает её не как подругу короля, помогавшую в гражданской войне.

— Пойдём вдоль побережья, будем держаться близ Сокола и перейдём…

— Ты думаешь, они такие идиоты и не поймут наших манёвров? Не догадаются, что у нас есть проливные, поэтому мы стараемся держаться рядом с водой, чтобы в случае чего утопить их?

Громко сказано. У их противников численное преимущество. И преимущество со стороны гришей, чьи способности искажены, гипертрофированы, выкручены, как суставы.

— Мы и так потеряли слишком много времени при переходе…

Гул голосов смешивается в одну какофонию. Сложно понять, кто какую точку зрения продвигает.

— Никто не ждал засады!

— Её никто никогда и не ждёт!

— Инферны у нас тоже есть, но это не значит, что мы должны соваться в те же леса, где для них есть растопка, — возражает Алина глухо, и это — первое, что она говорит за весь этот странный совет. Когда-то она тоже так планировала сражения, операции, руководила людьми, но, святые, как тогда всё было просто. Как оказалось.

— Лесов тут не то чтобы много, — Ярен фыркает, прочёсывает свои светлые волосы. Он чем-то смахивает на Николая со спины, возможно, в профиль. Но не такой лёгкий, слишком взвинченный. Возможно, где-то в глубинах корсаровской души тоже живёт эта нервозность, но Николай только с большим усердием её топит.

— Как и чудес, которые нам бы не помешали, чтобы выжить, — Алина отворачивается. Снова принимается скрести руки, хотя куда вернее было бы сжечь всю одежду и несколько дней отмокать телом, чтобы хоть как-то избавиться от чувства запятнанности, собственной слабости и того, насколько же эти самые руки пропитались чужой кровью. Она столько не убивала, будучи заклинательницей. Мало ведь ей было кошмаров после. Теперь каждый убитый снится в те редкие часы, когда удаётся сомкнуть глаза, глядит на неё с какой-то неясной печалью, когда лучше бы — с осуждением. И лучше бы не спать вовсе. Не из-за нехватки времени, хотя и это — тоже роскошь. Алина заставляет себя спать, потому что иначе от неё не будет никакого толку. И без того ослабленная, хилая — какой уж из неё полевой боец? Но на выручку приходят ум, опыт и упрямство, которым, она уверена, вполне смогла бы заставить подвинуться горы. По крайней мере это вынуждает прислушиваться к ней, пускай приходится преодолевать толщу сопротивления.

Воротник колет шею. Посмеяться бы иронии — двойной, тройной, невесть какой, что на ней снова кафтан сердцебита.

Какая уж форма Первой Армии, не говоря в принципе о новой одежде. Купленное в столице платье для празднования ушло на тряпки, а сама Алина вновь облачена в форму с чужого плеча, возможно, чей обладатель уже мёртв. Кафтан потрёпан, изношен, лишён своего лоска, но Алина не снимает его и только пуще кутается на каждой заставе, потому что постоянно мёрзнет. А ещё — потому что нет выбора. При всех своих приготовлениях Равка оказалась предсказуемо не готова ко вторжению. Из одной войны в другую — бесконечный, порочный круг болезни из агонии, жестокости и жертв.

Но разве мало принесла в жертву ранее называемая святой? Ещё при жизни, теперь лишь увековеченная в алтарях и на страницах книг? Мало она отдала, оторвав от себя всю свою суть, отринув прежнюю жизнь, имя и…

Видимо, недостаточно, потому что война жадна.

Потому что война в первый раз не смогла забрать у неё Мала.

Смогла во второй.

В груди сдавливает, стягивает что-то, цветущее колкой болью, как увенчанные шипами лозы; оно выдавливает кислород. Алина пытается вдохнуть, но не может — так случается, когда рядом оказывается сердцебит под действием парема. Он может выкачать весь воздух из тела. Или убить подобным образом любимого человека прямо на глазах той, кому он был дороже всех чудес мира и всех его костей.

Об этом думать тошно: о костях, горящей плоти и лишённых осмысленности взглядах, уставленных в равнодушную небесную высь. Если глаза оставались на месте. Если от тел вообще что-либо оставалось, не разодранное в пепел пламенем дрюскелей. Очищающим, как же.

Мал не был гришем.

Мал всего лишь оказался на линии огня.

К горлу подкатывает желчь, сплошной прогорклостью, ведь даже рвать особо нечем — содержимое желудка осталось за несколько лиг от лагеря, где они все, отказники и гриши, едва не упокоились, спасённые то ли чудом, то ли тем везением, которое обычно приписывают дуракам. Алина сжимает края таза пальцами, думая о том, что Жене даже похоронить было нечего.

Она даже не смогла проститься. Как и сама Алина.

А что было сказано в ту, последнюю секунду? Какими были последние слова? Что сказал Давид Жене? И что сказала она ему? Было ли этого достаточно?

Нет. Никогда не будет.

Проклинает ли Алина